Никиты. Очевидно, с большим усилием, замерзавший уже Никита приподнялся и сел и как-то странно, точно отгоняя мух, махая перед носом рукой. Он махал рукой и говорил что-то, как показалось Василию Андреичу, призывая его. Василий Андреич оставил веретье, не поправив его, и подошел к саням.
- Чего ты? - спросил он, - Чего говоришь?
- Поми-ми-мираю я, вот что, - с трудом, прерывистым голосом выговорил Никита. - Зажитое малому отдай али бабе, все равно.
- А что ж, аль зазяб? - спросил Василий Андреич.
- Чую, смерть моя... прости, Христа ради... - сказал Никита плачущим голосом, все продолжая, точно обмахивая мух, махать перед лицом руками.
Василий Андреич с полминуты постоял молча и неподвижно, потом вдруг с той же решительностью, с которой он ударял по рукам при выгодной покупке, он отступил шаг назад, засучил рукава шубы и обеими руками принялся выгребать снег с Никиты и из саней. Выгребши снег, Василий Андреич поспешно распоясался, расправил шубу и, толкнув Никиту, лег на него, покрывая его не только своей шубой, но и всем своим теплым, разгоряченным телом. Заправив руками полы шубы между лубком саней и Никитой и коленками ног прихватив ее подол, Василий Андреич лежал так ничком, упершись головой в лубок передка, и теперь уже не слышал ни движения лошади, ни свиста бури, а только прислушивался к дыханию Никиты. Никита сначала долго лежал неподвижно, потом громко вздохнул и пошевелился.
- А вот то-то, а ты говоришь - помираешь. Лежи, грейся, мы вот как... начал было Василий Андреич.
Но дальше он, к своему великому удивлению, не мог говорить, потому что слезы ему выступили на глаза и нижняя челюсть быстро запрыгала. Он перестал говорить и только глотал то, что подступало ему к горлу. 'Настращался я, видно, ослаб вовсе', - подумал он на себя. Но слабость эта его не только не была ему неприятна, но доставляла ему какую-то особенную, не испытанную еще никогда радость.
'Мы вот как', - говорил он себе, испытывая какое-то особенное торжественное умиление. Довольно долго он лежал так молча, вытирая глаза о мех шубы и подбирая под колена все заворачиваемую ветром правую полу шубы.
Но ему так страстно захотелось сказать кому-нибудь про свое радостное состояние.
- Микита! - сказал он.
- Хорошо, тепло, - откликнулось ему снизу.
- Так-то, брат, пропал было я. И ты бы замерз, и я бы...
Но тут опять у него задрожали скулы, и глаза его опять наполнились слезами, и он не мог дальше говорить.
'Ну, ничего, - подумал он. - Я сам про себя знаю, что знаю'.
И он замолк. Так он лежал долго.
Ему было тепло снизу от Никиты, тепло и сверху от шубы; только руки, которыми он придерживал полы шубы по бокам Никиты, и ноги, с которых ветер беспрестанно сворачивал шубу, начинали зябнуть. Особенно зябла правая рука без перчатки. Но он не думал ни о своих ногах, ни о руках, а думая только о том, как бы отогреть лежащего под собой мужика.
Несколько раз он взглядывал на лошадь и видел, что спина ее раскрыта и веретье с шлеею лежат на снегу, что надо бы встать и покрыть лошадь, но он не мог решиться ни на минуту, оставить Никиту и нарушить то радостное состояние, в котором он находился. Страха он теперь не испытывал никакого.
'Небось не вывернется', - говорил он сам себе про то, что он отогреет мужика, с тем же хвастовством, с которым он говорил про свои покупки и продажи.
Так пролежал Василий Андреич час, и другой, и третий, но он не видал, как проходило время. Сначала в воображении его носились впечатления метели, оглобель и лошади под дугой, трясущихся перед глазами, и вспоминалось о Никите, лежащем под ним; потом стали примешиваться воспоминания о празднике, жене, становом, свечном ящике и опять о Никите, лежащем под этим ящиком; потом стали представляться мужики, продающие и покупающие, и белые стены, и дома, крытые железом, под которыми лежал Никита; потом все это смешалось, одно вошло в другое, и, как цвета радуги, соединяющиеся в один белый свет, все разные впечатления сошлись в одно ничто, и он заснул. Он спал долго, без снов, но перед рассветом опять появились сновидения. Представилось ему, что стоит он будто у свечного ящика и Тихонова баба требует у него пятикопеечную свечу к празднику, и он хочет взять свечу и дать ей, но руки не поднимаются, а зажаты в карманах. Хочет он обойти ящик, и ноги не движутся, а калоши, новые, чищеные, приросли к каменному полу, и их не поднимешь и из них не вынешь. И вдруг свечной ящик становится не свечным ящиком, а постелью, и Василий Андреич видит себя лежащим на брюхе на свечном ящике, то есть на своей постели, в своем доме. И лежит он на постели и не может встать, а встать ему надо, потому что сейчас зайдет за ним Иван Матвеич, становой, и с Иваном Матвеичем надо идти либо торговать рощу, либо поправить шлею на Мухортом. И спрашивает он у жены: 'Что же, Миколавна, не заходил?' - 'Нет, говорит, - не заходил'. И слышит он, что подъезжает кто-то к крыльцу. Должно, он. Нет, мимо. 'Миколавна, а Миколавна, что ж, все нету?' - 'Нету'. И он лежит на постели и все не может встать, и все ждет, и ожидание это и жутко и радостно. И вдруг радость совершается: приходит тот, кого он ждал, и это уж не Иван Матвеич, становой, а кто-то другой, но тот самый, кого он ждет. Он пришел и зовет его, и этот, тот, кто зовет его, тот самый, который кликнул его и велел ему лечь на Никиту. И Василий Андреич рад, что этот кто-то пришел за ним. 'Иду!' - кричит он радостно, и крик этот будит его. И он просыпается, но просыпается совсем уже не тем, каким он заснул. Он хочет встать - и не может, хочет двинуть рукой - не может, ногой - тоже не может. Хочет повернуть головой - и того не может. И он удивляется; но нисколько не огорчается этим. Он понимает, что это смерть, и нисколько не огорчается и этим. И он вспоминает, что Никита лежит под ним и что он угрелся и жив, и ему кажется, что он - Никита, а Никита - он, и что жизнь его не в нем самом, а в Никите. Он напрягает слух и слышит дыханье, даже слабый храп Никиты. 'Жив, Никита, значит, жив и я', - с торжеством говорит он себе.
И он вспоминает про деньги, про лавку, дом, покупки, продажи и миллионы Мироновых; ему трудно понять, зачем этот человек, которого звали Василием Брехуновым, занимался всем тем, чем он занимался. 'Что ж, ведь он не знал, в чем дело, - думает он про Василья Брехунова. - Не знал, так теперь знаю. Теперь уж без ошибки. Теперь знаю'. И опять слышит он зов того, кто уже окликал его. 'Иду, иду!' - радостно, умиленно говорит все существо его. И он чувствует, что он свободен и ничто уж больше не держит его.
И больше уже ничего не видел, и не слышал, и не чувствовал в этом мире Василий Андреич.
Кругом все так же курило. Те же вихри снега крутились, засыпали шубу мертвого Василия Андреича, а всего трясущегося Мухортого, и чуть видные уже сани, и в глубине их лежащего под мертвым уже хозяином угревшегося Никиту.
X
Перед утром проснулся Никита. Разбудил его опять начавший пробирать его спину холод. Приснилось ему, что он едет с мельницы с возом хозяйской муки и, переезжая ручей, взял мимо моста и завязил воз. И видит он, что он подлез под воз и поднимает его, расправляя спину. Но удивительное дело! Воз не двигается и прилип ему к спине, и он не может ни поднять воза, ни уйти из-под него. Всю поясницу раздавило. Да и холодный же! Видно, вылезать надо. 'Да будеть, - говорит он кому-то тому, кто давит ему возом спину. - Вынимай мешки!' Но воз все холоднее и холоднее давит его, и вдруг стукает что-то особенное, и он просыпается совсем и вспоминает все. Холодный воз - это мертвый намерзший хозяин, лежащий на нем. А стукнул это Мухортый, ударивший два раза копытом о сани.
- Андреич, а Андреич! - осторожно, уже предчувствуя истину, окликает Никита хозяина, напруживая спину.
Но Андреич не отзывается, и брюхо его и ноги - крепкие, и холодные, и тяжелые, как гири.
'Кончился, должно. Царство небесное!' - думает Никита.
Он повертывает голову, прокапывает перед собою снег рукою и открывает глаза. Светло; так же свистит ветер в оглоблях, и так же сыплется снег, с тою только разницею, что уже не стегает о лубок саней а беззвучно засыпает сани и лошадь все выше и выше, и ни движенья, ни дыханья лошади не слышно больше. 'Замерз, должно, и он', - думает Никита про Мухортого. И действительно, те удары копыт о сани, которые разбудили Никиту, были предсмертные усилия удержаться на ногах уже совсем застывшего Мухортого.
