где сын гимназист не давал ей покоя, потом поступила помощницей горничной к Николаю Семенычу и считала себя счастливой, что ее не преследовали более своей похотью господа и платили исправно жалованье. Она вошла доложить, что барыня зовут доктора и Николая Семеныча.
'Ну, - подумал Николай Семеныч, - верно, с Гогой что-нибудь'.
- А что? - спросил он.
- Николай Николаевич что-то нездоровы, - сказала горничная. Николай Николаевич, 'они' - это был одержимый поносом объевшийся Гога.
- Ну и пора, - сказал гость, - смотрите, как светло. Как мы засиделись, - сказал он, улыбаясь, как бы хваля себя и своих собеседников за то, что они так долго и много говорили, и простился.
Иван долго бегал усталыми ногами за шляпой и зонтиком гостя, которые сам гость засунул в самые неподходящие места. Иван надеялся получить на чай, но гость, всегда щедрый и никак не пожалевший бы дать ему рубль, увлеченный разговором, совсем забыл про это и вспомнил только дорогой, что он ничего не дал лакею. 'Ну, нечего делать'.
Ямщик влез на козлы, подобрал вожжи, сел бочком и тронул. Бубенчики звенели. Петербуржец, покачиваясь на мягких рессорах, ехал и думал об ограниченности и предвзятости мыслей своего приятеля.
То же самое думал Николай Семеныч, не сразу пошедший к жене. 'Ужасна эта петербургская ограниченная узость. Не могут они выйти из этого', - думал он.
К жене же он медлил входить, потому что от этого свидания теперь не ожидал ничего хорошего. Дело все было в ягодах. Мальчики вчера принесли ягоду. Николай Семеныч купил, не торговавшись, две тарелки не совсем спелых ягод. Дети прибежали, прося себе, начали есть прямо с тарелок. Мари еще не выходила. И когда вышла и узнала, что Гоге дано было ягод, ужасно рассердилась, так как у него желудок уже был расстроен. Она стала упрекать мужа, он ее. И вышел неприятный разговор, почти ссора. К вечеру, точно, Гога нехорошо сходил. Николай Семеныч думал, что этим кончится, но призыв доктора обозначал, что дело приняло дурной оборот.
Когда он вошел к жене, она, в пестром шелковом халате, который ей очень нравился, но о котором она теперь не думала, стояла в детской с доктором над горшком и светила ему туда текущей свечкой.
Доктор с внимательным видом, в пенсне, смотрел туда, палочкой ворочая вонючее содержимое.
- Да, - сказал он значительно.
- Всё эти проклятые ягоды.
- Ну отчего же ягоды, - робко сказал Николай Семеныч.
- Отчего ягоды? Ты вот накормил его, а я ночь не сплю, и ребенок умрет...
- Ну, не умрет, - улыбаясь, сказал доктор, - маленький прием висмута и осторожность. Дадим сейчас.
- Он заснул, - сказала Мари.
- Ну, лучше не тревожить, завтра я зайду.
- Пожалуйста.
Доктор ушел, Николай Семеныч остался один и еще долго не мог успокоить жену. Когда он заснул, было уж совсем светло.
В соседней деревне в это самое время возвращались из ночного мужики и ребята. Некоторые были на одной, у некоторых были лошади в поводу и позади бежали стригуны и двухлетки.
Тараска Резунов, малый лет двенадцати, в полушубке, но босой, в картузе, на пегой кобыле с мерином в поводу и таким же пегим, как мать, стригуном, обогнал всех и поскакал в гору к деревне. Черная собака весело бежала впереди лошадей, оглядываясь на них. Пегий сытый стригун сзади взбрыкивал своими белыми в чулках ногами то в ту, то в другую сторону. Тараска подъехал к избе, слез, привязал лошадей у ворот и вошел в сени.
- Эй вы, заспалися! - закричал он на сестер и брата, спавших в сенях на дерюжке.
Мать, спавшая рядом с ними, встала уже доить корову.
Ольгушка вскочила, оправляя обеими руками взлохмаченные длинные белесые волосы, Федька же, спавший с ней, все еще лежал, уткнувшись головой в шубу, и только потирал заскорузлой пяткой высунувшуюся из-под кафтана стройную детскую ножку.
Ребята с вечера собирались за ягодами, и Тараска обещал разбудить сестру и малого, как только вернется из ночного.
Он так и сделал. В ночном, сидя под кустом, он падал от сна; теперь же разгулялся и решил не ложиться спать, а идти с девками за ягодами. Мать дала ему кружку молока. Ломоть хлеба он сам отрезал себе и уселся за стол на высокой лавке и стал есть.
Когда он в одной рубашке и портках, быстрыми шагами прокладывая отчетливые следы босых ног по пыли, пошел по дороге, по которой лежали уже несколько таких же, одних побольше, других поменьше, босых следов с четко опечатанными пальчиками, девки уже красными и белыми пятнышками виднелись далеко впереди на темной зелени рощи. (Они с вечера приготовили себе горшочек и кружечку и, не завтракая и не запасшись хлебом, перекрестились раза два на передний угол и побежали на улицу. ) Тараска догнал их за большим лесом, только что они свернули с дороги.
Роса лежала на траве, на кустах, даже на нижних ветвях дерев, и голые ножонки девочек тотчас намокли и сначала захолодели, а потом разогрелись, ступая то по мягкой траве, то по неровностям сухой земли. Ягодное место было по сведенному лесу. Девчонки вошли прежде в прошлогоднюю вырубку. Молодая поросль только что поднималась, и между сочных молодых кустов выдавались места с невысокой травой, в которой зрели и прятались розовато-белые еще и кое-где красные ягоды.
Девчонки, перегнувшись вдвое, ягодку за ягодкой выбирали своими маленькими загорелыми ручонками и клали какую похуже в рот, какую получше в кружку.
- Ольгушка! сюда иди. Тут бяда сколько.
- Ну? Вре! Ау! - перекликались они, далеко не расходясь, когда заходили за кусты.
Тараска ушел от них дальше за овраг в прежде, за год, срубленный лес, на котором молодая поросль, особенно ореховая и кленовая, была выше человеческого роста. Трава была сочное и гуще, и когда попадались места с земляникой, ягоды были крупнее и сочнее под защитой травы.
- Грушка!
- Аась!
- А как волк?
- Ну что ж волк? Ты что ж пужаешь. А я небось не боюсь, - говорила Грушка, и, забывшись, она, думая о волке, клала ягоду за ягодой, и самые лучшие, не в кружку, а в рот.
- А Тараска-то наш ушел за овраг. Тараска-а!
- Я-о! - отвечал Тараска из-за оврага. - Идите сюда.
- А и то пойдем, тама больше.
И девчата полезли вниз в овраг, держась за кусты, а из оврага отвершками на другую сторону, и тут, на припоре солнца, сразу напали на полянку с мелкой травой, сплошь усыпанную ягодами. Обе молчали и не переставая работали и руками и губами.
Вдруг что-то шарахнулось и среди тишины с страшным, как им показалось, грохотом затрещало по траве и кустам.
Грушка упала от страха и рассыпала до половины кружки набранные ягоды.
- Мамушка! - завизжала она и заплакала.
- Заяц это, заяц! Тараска! Заяц. Вон он, - кричала Ольгушка, указывая на серо-бурую спинку с ушами, мелькавшую между кустов. - Ты чего? обратилась Ольгушка к Грушке, когда заяц скрылся.
- Я думала, волк, - отвечала Грушка и вдруг тотчас же после ужаса и слез отчаяния расхохоталась.
- Вот дура-то.
- Страсть испугалась! - говорила Грушка, заливаясь звонким, как колокольчик, хохотом.
Подобрали ягоды и пошли дальше. Солнце уже взошло и светлыми яркими пятнами и тенями расцветило зелень и блестело в каплях росы, о которую вымокли девчонки теперь по самый пояс.
Девчата были уж почти на конце леса, всё уходя дальше и дальше, в надежде что чем дальше, то больше будет ягод, когда в разных местах послышались звонкие ауканья девок и баб, вышедших позднее и также собиравших ягоды.
