Верст пятьдесят обойду в день-то. День-то нынче что год; в пятидесяти верстах земли-то что будет. Какую похуже - продам или мужиков пущу, а любенькую отберу, сам на ней сяду. Плуга два быков заведу, человека два работников принайму; десятинок полсотни пахать буду, а на остальной скотину нагуливать стану'.
Не заснул всю ночь Пахом. Перед зарей только забылся. Только забылся - и видит он сон. Видит он, что лежит будто он в этой самой кибитке и слышит наружу гогочет кто-то. И будто захотелось ему посмотреть, кто такой смеется, и встал он, вышел из кибитки и видит - сидит тот самый старшина башкирский перед кибиткой, за живот ухватился обеими руками, закатывается, гогочет на что-то. Подошел он и спросил: 'Чему смеешься?' И видит он, будто это не старшина башкирский, а купец намеднишний, что к ним заезжал, об земле рассказывал. И только спросил у купца: 'Ты давно ли тут?' - а это уж и не купец, а тот самый мужик, что на старице снизу заходил. И видит Пахом, что будто и не мужик это, а сам дьявол, с рогами и с копытами, сидит, хохочет, а перед ним лежит человек босиком, в рубахе и портках. И будто поглядел Пахом пристальней, что за человек такой? И видит, что человек мертвый и что это - он сам. Ужаснулся Пахом и проснулся. Проснулся. 'Чего не приснится', - думает. Огляделся; видит в открытую дверь - уж бело становится, светать начинает. 'Надо, думает, будить народ, пора ехать'. Поднялся Пахом, разбудил работника в тарантасе, велел запрягать и пошел башкирцев будить.
- Пора, - говорит, - на степь ехать, отмерять.
Повставали башкирцы, собрались все, и старшина пришел. Зачали башкирцы опять кумыс пить, хотели Пахома угостить чаем, да не стал он дожидаться.
- Коли ехать, так ехать, - говорит, - пора.
VIII
Собрались башкирцы, сели - кто верхами, кто в тарантасы, поехали. А Пахом с работником на своем тарантасике поехали и с собой скребку взяли. Приехали в степь, заря занимается. Въехали на бугорок, по- башкирски - на шихан. Вылезли из тарантасов, послезали с лошадей, сошлись в кучку. Подошел старшина к Пахому, показал рукой.
- Вот, - говорит, - вся наша, что глазом окинешь. Выбирай любую.
Разгорелись глаза у Пахома: земля вся ковыльная, ровная как ладонь, черная как мак, а где лощинка - так разнотравье, трава по груди.
Снял старшина шапку лисью, поставил на землю.
- Вот, - говорит, - метка будет. Отсюда пойди, сюда приходи. Что обойдешь, все твое будет.
Вынул Пахом деньги, положил на шапку, снял кафтан, в одной поддевке остался, перепоясался потуже под брюхо кушаком, подтянулся, сумочку с хлебом за пазуху положил, баклажку с водой к кушаку привязал, подтянул голенища, взял скребку у работника, собрался идти. Думал, думал, в какую сторону взять, везде хорошо. Думает: 'Все одно: пойду на восход солнца'. Стал лицом к солнцу, размялся, ждет, чтобы показалось оно из-за края. Думает: 'Ничего времени пропускать не стану. Холодком и идти легче'. Только брызнуло из- за края солнце, вскинул Пахом скребку на плечо и пошел в степь.
Пошел Пахом ни тихо, ни скоро. Отошел с версту; остановился, вырыл ямку и дернички друг на дружку положил, чтоб приметней было. Пошел дальше. Стал разминаться, стал и шагу прибавлять. Отошел еще, вырыл еще другую ямку.
Оглянулся Пахом. На солнце хорошо видно шихан, и народ стоит, и у тарантасов на колесах шины блестят. Угадывает Пахом, что верст пять прошел. Согреваться стал, снял поддевку, вскинул на плечо, пошел дальше. Отошел еще верст пять. Тепло стало. Взглянул на солн 1000 ышко - уж время об завтраке.
'Одна упряжка прошла, - думает Пахом. - А их четыре в дню, рано еще заворачивать. Дай только разуюсь'. Присел, разулся, сапоги за пояс, пошел дальше. Легко идти стало. Думает: 'Дай пройду еще верст пяток, тогда влево загибать стану. Место-то хорошо очень, кидать жалко. Что дальше, то лучше'. Пошел еще напрямик. Оглянулся - шихан уж чуть видно, и народ, как мураши, на нем чернеется, и чуть блестит что-то.
'Ну, - думает Пахом, - в эту сторону довольно забрал; надо загибать. Да и разопрел - пить хочется'. Остановился, вырыл ямку побольше, положил дернички, отвязал баклажку, напился и загнул круто влево. Шел он, шел, трава пришла высокая, и жарко стало.
Стал Пахом уставать; поглядел он на солнышко, видит - самый обед. 'Ну, думает, отдохнуть надо'. Остановился Пахом, присел. Поел хлебца с водой, а ложиться не стал: думает - ляжешь, да и заснешь. Посидел немного, пошел дальше. Сначала легко пошел. От еды силы прибавилось. Да уж жарко очень стало, да и сон клонить стал; однако все идет, думает - час терпеть, а век жить.
Прошел еще и по этой стороне много, хотел уж загибать влево, да глядь лощинка подошла сырая; жаль бросать. Думает: 'Лен тут хорош уродится'. Опять пошел прямо. Захватил лощинку, выкопал ямку за лощиной, загнул второй угол. Оглянулся Пахом на шихан: от тепла затуманилось, качается что-то в воздухе и сквозь мару чуть виднеются люди на шихане - верст пятнадцать до них будет. 'Ну, - думает Пахом, - длинны стороны взял, надо эту покороче взять'. Пошел третью сторону, стал шагу прибавлять. Посмотрел на солнце - уж оно к полднику подходит, а по третьей стороне всего версты две прошел. И до места все те же верст пятнадцать. 'Нет, думает, хоть кривая дача будет, а надо прямиком поспевать. Не забрать бы лишнего. А земли и так уж много'. Вырыл Пахом поскорее ямку и повернул прямиком к шихану.
IX
Идет Пахом прямо на шихан, и тяжело уж ему стало. Разопрел и ноги босиком изрезал и отбил, да и подкашиваться стали. Отдохнуть хочется, а нельзя, - не поспеешь дойти до заката. Солнце не ждет, все спускается да спускается. 'Ах, думает, не ошибся ли, не много ли забрал? Что, как не поспеешь?' Взглянет вперед на шихан, взглянет на солнце: до места далеко, а солнце уж недалеко от края.
Идет так Пахом, трудно ему, а все прибавляет да прибавляет шагу. Шел, шел - все еще далеко; побежал рысью. Бросил поддевку, сапоги, баклажку, шапку бросил, только скребку держит, ей попирается. 'Ах, думает, позарился я, все дело погубил, не добегу до заката'. И еще хуже ему от страха дух захватывает. Бежит Пахом, рубаха и портки от пота к телу липнут, во рту пересохло. В груди как мехи кузнечные раздуваются, а в сердце молотком бьет, и ноги как не свои подламываются. Жутко стало Пахому, думает: 'Как бы не помереть с натуги'.
Помереть боится, а остановиться не может. 'Столько, думает, пробежал, а теперь остановиться - дураком назовут'. Бежал, бежал, подбегает уж близко и слышит: визжат, гайкают на него башкирцы, и от крика ихнего у него еще пуще сердце разгорается. Бежит Пахом из последних сил, а солнце уж к краю подходит, в туман зашло: большое, красное, кровяное стало. Вот-вот закатываться станет. Солнце близко, да и до места уж вовсе не далеко. Видит уж Пахом, и народ на шихане на него руками махает, его подгоняют. Видит шапку лисью на земле и деньги на ней видит; видит и старшину, как он на земле сидит, руками за пузо держится. И вспомнился Пахому сон. 'Земли, думает, много, да приведет ли бог на ней жить. Ох, погубил я себя, думает, не добегу'.
Взглянул Пахом на солнце, а оно до земли дошло, уж краюшком заходить стало и дугой к краю вырезалось. Наддал из последних сил Пахом, навалился наперед телом, насилу поги поспевают подставляться, чтоб не упасть. Подбежал Пахом к шихану, вдруг темно стало. Оглянулся - уж зашло солнце. Ахнул Пахом. 'Пропали, думает, мои труды'. Хотел уж остановиться, да слышит, гайкают всё башкирцы, и вспомнил он, ч 5f7 то снизу ему кажет, что зашло, а с шихана не зашло еще солнце. Надулся Пахом, взбежал на шихан. На шихане еще светло. Взбежал Пахом, видит - шапка. Перед шапкой сидит старшина, гогочет, руками за пузо держится. Вспомнил Пахом сон, ахнул, подкосились ноги, и упал он наперед, руками до шапки достал.
- Ай, молодец! - закричал старшина. - Много земли завладел!
Подбежал работник Пахомов, хотел поднять его, а у него изо рта кровь течет, и он мертвый лежит.
Пощелкали языками башкирцы, пожалели.
Поднял работник скребку, выкопал Пахому могилу, ровно насколько он от ног до головы захватил - три аршина, и закопал его.
