несколько длинною. Такого же мнения был и товарищ прокурора, как и все вообще судейские и все бывшие в зале. Председатель кончил резюме.
Казалось, все было сказано. Но председатель никак не мог расстаться с своим правом говорить – так ему приятно было слушать внушительные интонации своего голоса – и нашел нужным еще сказать несколько слов о важности того права, которое дано присяжным, и о том, как они должны с вниманием и осторожностью пользоваться этим правом и не злоупотреблять им, о том, что они принимали присягу, что они – совесть общества и что тайна совещательной комнаты должна быть священна, и т. д., и т. д.
С тех пор как председатель начал говорить, Маслова, не спуская глаз, смотрела на него, как бы боясь проронить каждое слово, а потому Нехлюдов не боялся встретиться с ней глазами и не переставая смотрел на нее. И в его представлении происходило то обычное явление, что давно не виденное лицо любимого человека, сначала поразив теми внешними переменами, которые произошли за время отсутствия, понемногу делается совершенно таким же, каким оно было за много лет тому назад, исчезают все происшедшие перемены, и перед духовными очами выступает только то главное выражение исключительной, неповторяемой духовной личности.
Это самое происходило в Нехлюдове.
Да, несмотря на арестантский халат, на все расширевшее тело и выросшую грудь, несмотря на раздавшуюся нижнюю часть лица, на морщинки на лбу и на висках и на подпухшие глаза, это была несомненно та самая Катюша, которая в Светло Христово Воскресение так невинно снизу вверх смотрела на него, любимого ею человека, своими влюбленными, смеющимися от радости и полноты жизни глазами.
«И такая удивительная случайность! Ведь надо же, чтобы это дело пришлось именно на мою сессию, чтобы я, нигде не встречая ее десять лет, встретил ее здесь, на скамье подсудимых! И чем все это кончится? Поскорей, ах, поскорей бы!»
Он все не покорялся тому чувству раскаяния, которое начинало говорить в нем. Ему представлялось это случайностью, которая пройдет и не нарушит его жизни. Он чувствовал себя в положении того щенка, который дурно вел себя в комнатах и которого хозяин, взяв за шиворот, тычет носом в ту гадость, которую он сделал. Щенок визжит, тянется назад, чтобы уйти как можно дальше от последствий своего дела и забыть о них; но неумолимый хозяин не отпускает его. Так и Нехлюдов чувствовал уже всю гадость того, что он наделал, чувствовал и могущественную руку хозяина, но он все еще не понимал значения того, что он сделал, не признавал самого хозяина. Ему все хотелось не верить в то, что то, что было перед ним, было его дело. Но неумолимая невидимая рука держала его, и он предчувствовал уже, что он не отвертится. Он еще храбрился и по усвоенной привычке, положив ногу на ногу и небрежно играя своим pince-nez, в самоуверенной позе сидел на своем втором стуле первого ряда. А между тем в глубине своей души он уже чувствовал всю жестокость, подлость, низость не только этого своего поступка, но всей своей праздной, развратной, жестокой и самодовольной жизни, и та страшная завеса, которая каким-то чудом все это время, все эти двенадцать лет скрывала от него и это преступление, и всю его последующую жизнь, уже колебалась, и он урывками уже заглядывал за нее.
XXIII
Наконец председатель кончил свою речь и, грациозным движением подняв вопросный лист, передал его подошедшему к нему старшине. Присяжные встали, радуясь тому, что можно уйти, и, не зная, что делать с своими руками, точно стыдясь чего-то, один за другим пошли в совещательную комнату. Только что затворилась за ними дверь, жандарм подошел к этой двери и, выхватив саблю из ножен и положив ее на плечо, стал у двери. Судьи поднялись и ушли. Подсудимых тоже вывели.
Войдя в совещательную комнату, присяжные, как и прежде, первым делом достали папиросы и стали курить. Неестественность и фальшь их положения, которые они в большей или меньшей степени испытывали, сидя в зале на своих местах, прошла, как только они вошли в совещательную комнату и закурили папиросы, и они с чувством облегчения разместились в совещательной комнате, и тотчас же начался оживленный разговор.
– Девчонка не виновата, запуталась, – сказал добродушный купец, – надо снисхождение дать.
– Вот это и обсудим, – сказал старшина. – Мы не должны поддаваться нашим личным впечатлениям.
– Хорошо резюме сказал председатель, – заметил полковник.
– Ну, хорошо! Я чуть не заснул.
– Главное дело в том, что прислуга не могла знать о деньгах, если бы Маслова не была с ними согласна, – сказал приказчик еврейского типа.
– Так что же, по-вашему, она украла? – спросил один из присяжных.
– Ни за что не поверю, – закричал добродушный купец, – а все это шельма красноглазая нашкодила.
– Все хороши, – сказал полковник.
– Да ведь она говорит, что не входила в номер.
– А вы больше верьте ей. Я этой стерве ни в жизнь не поверил бы.
– Да что же, ведь этого мало, что вы не поверили бы, – сказал приказчик.
– Ключ у нее был.
– Что ж, что у ней? – возражал купец.
– А перстень?
– Да ведь она сказывала, – опять закричал купец, – купчина карахтерный, да еще выпивши, вздул ее. Ну, а потом, известно, пожалел. На, мол, не плачь. Человек ведь какой: слышал, я чай, двенадцать вершков, пудов-от восьми!
– Не в том дело, – перебил Петр Герасимович, – вопрос в том: она ли подговорила и затеяла все дело или прислуга?
– Не может прислуга одна сделать. Ключ у ней был.
Несвязная беседа шла довольно долго.
– Да позвольте, господа, – сказал старшина, – сядемте за стол и обсудимте. Пожалуйте, – сказал он, садясь на председательское место.
– Тоже мерзавки эти девчонки, – сказал приказчик и в подтверждение мнения о том, что главная виновница Маслова, рассказал, как одна такая украла на бульваре часы у его товарища.
Полковник по этому случаю стал рассказывать про еще более поразительный случай воровства серебряного самовара.
– Господа, прошу по вопросам, – сказал старшина, постукивая карандашом по столу.
Все замолкли. Вопросы эти были выражены так:
1) Виновен ли крестьянин села Борков Крапивенского уезда Симон Петров Картинкин, тридцати трех лет, в том, что 17 января 188* года в городе N., замыслив лишить жизни купца Смелькова, с целью ограбления его, по соглашению с другими лицами, дал ему в коньяке яду, отчего и последовала смерть Смелькова, и похитил у него деньгами около двух тысяч пятисот рублей и брильянтовый перстень?
2) Виновна ли в преступлении, описанном в первом вопросе, мещанка Евфимия Иванова Бочкова, сорока трех лет?
3) Виновна ли в преступлении, описанном в первом вопросе, мещанка Екатерина Михайлова Маслова, двадцати семи лет?
4) Если подсудимая Евфимия Бочкова не виновна по первому вопросу, то не виновна ли она в том, что 17 января 188* года в городе N., состоя в услужении при гостинице «Мавритания», тайно похитила из запертого чемодана постояльца той гостиницы купца Смелькова, находившегося в его номере, две тысячи пятьсот рублей денег, для чего отперла чемодан на месте принесенным и подобранным ею ключом?
Старшина прочел первый вопрос.
– Ну как, господа?
На этот вопрос ответили очень скоро. Все согласились ответить: «Да, виновен», – признав его участником и отравления и похищения. Не согласился признать виновным Картинкина только один старый артельщик, который на все вопросы отвечал в смысле оправдания.
Старшина думал, что он не понимает, и объяснил ему, что по всему несомненно, что Картинкин и Бочкова виновны, но артельщик отвечал, что он понимает, но что все лучше пожалеть. «Мы сами не святые», – сказал он и так и остался при своем мнении.
