чем фантазии в сказках Аладдина.
Глава XX
«Удивительные глаза»
Снова Мейнард стоял на палубе океанского корабля, глядя на белый кипящий след за кормой.
Имперский город, видимый с моря, не очень интересен; тут почти нечего вспоминать. Нет ни одной выдающейся черты, подобной собору Святого Павла в Лондоне, Триумфальной арке в Париже или даже отелю Святого Карла, который виден, когда приближаешьтся к Новому Орлеану, выходя из-за Английского поворота. Когда приближаешься к Нью-Йорку, видны два-три шпиля, более подходящих для деревенской церкви, и большие купола, которые могут служить крышей цирка или газгольдера. Наиболее интересный объект – любопытный круглый Кэсл с садами за ним; но нужно смотреть издали, чтобы не заметить, в каком ужасном заброшенном состоянии он находится; а он низок и заметен, только когда встанешь недалеко от него.
Если его отремонтировать, Нью-Йорк может избавиться от внешности запущенного морского порта. Мне кажется, Кэсл все еще собственность города; и с другим мэром город на Манхэттене вскоре представлял бы собой с моря гораздо более благородный вид.
Возвращаясь из нашего отступления на темы гражданские, экономические и архитектурные, скажем, что «Камбрия» быстро уходила в сторону океана.
Предводитель революционеров не думал об этом, стоя на палубе и в последний раз глядя на Нью-Йорк. Мысли у него были другие; и одна из них – действительно ли это последний взгляд?
Он оставлял землю,в которой жил долго и которую полюбил, полюбил ее людей и ее систему. Теперь ему предстояло очень опасное дело; он не солдат, которому нечего бояться, кроме смерти на поле битвы или ограниченного периода заключения; он революционер и повстанец, и если потерпит поражение, не должен ожидать милосердия – его ждут петля и безымянная могила.
Однако в это время слово «повстанец» было синонимом слова «патриот»; прежде чем было обесчещено великой революцией, первой в истории грешной и беспричинной, первой, которую можно назвать бесславной.
Тогда этим словом можно было гордиться – а само дело представлялось священным долгом; и, вдохновленный этими мыслями, он смотрел в будущее без страха, а в прошлое – без сожаления.
Было бы неверно сказать, что он оставался равнодушен к виду, который уходил назад. Многие узы истинный дружбы разрываются при этом; многие теплые рукопожатия, может быть, больше никогда не повторятся.
И была еще одна связь, в которой разрывалась еще более нежная нить.
Но эту боль он острее ощущал, когда стоял на палубе парохода, уходившего из Ньюпорта.
С тех пор прошла неделя – неделя, проведенная среди возбуждающих сцен и рядом с родственными душами, в помещении для записи добровольцев, в окружении взволнованных авантюристов; в пивных среди изгнанных патриотов-республиканцев, посреди звона стаканов, наполненных рейнским вином из бутылок с длинными горлышками, под звуки песен Шиллера и дорогого немецкого фатерлянда.
Мейнарду повезло, что спокойствие ньюпортского отеля сменилось этой бурной жизнью. Так он мог не думать о Джули Гирдвуд. Тем не менее она оставалась у него в сознании, когда пароход оставил позади Стейтен Айленд и прокладывал курс через пролив Нэрроуз.
Но прежде чем исчез из вида Сэнди-Хук (Здесь и выше упоминаются различные части Нью-Йоркского залива. Так, Сэнди-Хук – это полуостров на востоке штата Нью-Джерси, у входа в Нижнюю Нью-Йоркскую бухту. Нэрроуз – пролив между островом Стейтен Айленд и районом Бруклина. Стейтен Айленд – остров, на котором расположен один из районов Нью-Йорка, и т.д. – Прим. перев.), гордая девушка окончательно исчезла из его мыслей с быстротой самой мысли!
Такая стремительная забывчивость нуждается в объяснении.
Не последний взгляд на землю, где оставалась возлюбленная, вернул его сердцу спокойствие. Не он произвел такое неожиданное изменение в душе влюбленного.
И не речи Роузвельдта, который стоял рядом и непрерывно извергал революционные идеи, из-за которых графу пришлось столько страдать.
Изменение было вызвано совсем другой причиной, возможно, единственной, способной привести к такой трансформации.
«Un clavo saca otro clavo» говорят испанцы, народ, богаче всех остальных пословицами. «Один гвоздь загоняет другой». Прекрасное лицо можно забыть, только если увидишь еще более прекрасное.
Этим объясняется перемена в капитане Мейнарде.
Повернувшись, чтобы спуститься вниз, он увидел такое удивительно прекрасное лицо, что сразу отказался от своего намерения и задержался на палубе.
И менее чем через десять минут
Некоторым это покажется невозможным; может быть, скажут, что это неестественно.
Тем не менее это правда: ибо мы описываем истинное происшестве.
Когда Мейнард посмотрел в сторону немногих пассажиров, оставшихся на палубе – большинство из них смотрели на землю, которую покидали, – он увидел один устремленный на себя взгляд. Вначале он прочел в нем только выражение простого любопытства; и с тем же самым чувством ответил на этот взгляд.
Он увидел девочку с великолепными золотыми волосами – и решился на второй взгляд. Вторично он уже смотрел, как смотрят на что-то редкое и превосходное в своем роде.
Перейдя от волос к глазам, он увидел в них странное удивленное выражение, какое бывает в глазах газели или олененка, когда те смотрят на посетителей зоопарка.
Будь взгляд мимолетным, Мейнард мог бы забыть о нем.
Но девочка продолжала смотреть на него, не обращая внимания на окружающее.
Так продолжалось до тех пор, пока человек с благородной внешностью, седовласый, с отеческим выражением, не подошел, взял ее за руку и увел вниз.
Дойдя до начала лестницы, девочка оглянулась все с тем же недоумевающим выражением; и вторично оглянулась, когда ее прекрасное лицо с золотыми волосами исчезало внизу, под палубой.
– Что с вами, Мейнард? – спросил граф, видя, что товарищ неожиданно стал задумчив. – Судя по тому, как вы смотрите на эту девочку, можно подумать, что она ваша.
– Мой дорогой граф, – очень серьезно и искренне ответил Мейнард, – прошу вас не смейтесь надо мной. Вы сразу угадали мое желание.
– Какое желание?
– Чтобы она стала моей?
– В каком качестве?
– Как моя жена.
– Жена! Девочка, которой нет еще четырнадцати! Cher capitain (Дорогой капитан, фр. – Прим. перев.)! Вы становитесь турком! Такие мысли не пристали предводителю революционеров. К тому же вы пообещали, что у вас не будет иной возлюбленной, кроме сабли. Ха-ха-ха! Как быстро забыли вы наяду из Ньюпорта!
– Признаюсь. Я рад, что оказался способен на это. То было совсем другое. Не настоящая любовь, но только… ну, неважно. То, что я чувствую сейчас… не смейтесь надо мной, Роузвельдт. Уверяю вас, я говорю серьезно. Этот ребенок вызвал у меня чувство, какого я никогда не испытывал. Девочка словно просветила меня насквозь, до самой глубины души. Это может быть судьба, предназначение – называйте, как хотите. Но клянусь жизнью, Роузвельдт, у меня предчувствие: она будет моей женой!
– Если такова ее и ваша судьба, – ответил Роузвельдт, – не думайте, что я буду препятствововать ее осуществлению. Она кажется дочерью джентльмена, хотя должен признаться, что его внешность мне не понравилась. Он напоминает мне тот класс, с которым мы боремся. Но это неважно. Девочка – еще ребенок; и прежде чем она будет готова стать вашей женой, вся Европа может стать республикой, а вы – ее президентом! А теперь, cher capitain, идемте вниз, иначе стюард припрячет наши гаванские сигары; что мы тогда будем курить во время путешествия?
От чувств к сигарам – какая резкая перемена!
