шлучае пошли вы к черту, миштер!» И даже если у них были доказательства, они все равно не получали удовлетворения.
— Шлушайте, миштер! — объяснял он. — Это не какой-нибудь шклад — это вам финаншовый отдел. И так уж вы в этом уверены, а? Только шкажите кому-нибудь, и я пошлю ваш куда-нибудь подальфе, только вы и видели наш магажин.
За исключением меня, с кем он всегда был добр и любезен, Карл никому не сказал доброго слова. Но больше всего он ругался, когда разговаривал с кем-нибудь из главной конторы или с ее представителями.
— Так, давайте прояшним один вопроф, — говорил он, обращаясь к какому-нибудь заезжему фининспектору или контролеру. — Я руковожу этим проклятым мештом и не хочу, чтобы вщякий ошел диктовал мне, как нужно работать. Я делаю так, как мне нравится, понятно? А ешли вам это не нравится, можете жанять мое мешто, а я ухожу!
Главная контора предпочитала мириться с его чудачествами. И поступала очень мудро. Карл работал за смехотворно низкую плату, и, несмотря на свое пьянство, он был самым лучшим бухгалтером во всей цепочке. Он делал работу за троих, да еще с таким знанием и безошибочной точностью, которые граничили с гениальностью.
Изо дня в день я видел его таким пьяным, что глаза у него стекленели, а голова конвульсивно дергалась; я видел, как он покачивался на стуле, опасно накреняясь то взад-вперед, то из стороны в сторону. И вместе с тем я ни разу не заметил, чтобы он ленился или допустил хоть одну-единственную ошибку! Иногда мне приходилось вкладывать ручку в его пальцы, а другую руку помещать на арифмометр. Но после этого ему не требовалась ничья помощь. Его левая рука порхала над клавишами автомата, словно он виртуозно исполнял музыкальное произведение, тогда как правой он выводил в гроссбухе длинные колонки точных, поразительно аккуратно выписанных цифр. И сколько бы я ни наблюдал это чудо, я не мог скрыть своего восхищения.
— Ничего ощобенного, Томфшон, — говорил Карл, хитро усмехаясь. — Прошто вопрош долголетней привычки. Жижнен-ный опыт, вот и фше.
Эта «долголетняя привычка» и «жижненный опыт» были (во всяком случае, считал Карл) лишь составной частью его тайны — как совершать невероятно сложную работу в состоянии полного опьянения. По-настоящему важно, говорил он, «ражглядеть их, наришовать их и жабыть» или, возможно, «наплевать на них на фшех».
— Плевать на них на фшех, Томфшон, — по десять раз на дню заявлял он. — Вышвырнуть их вшех за окно и пошлать к черту вещь этот мир.
Он был таким исключительно профессиональным бухгалтером и занимался этой профессией столько лет, что, думаю, способен был исполнять свою работу даже во сне. Ему не нужно было думать о ней в обычном смысле слова. Слишком пьяный, чтобы ясно видеть или вообще что-либо различать, он исполнял одно из сложных заданий за другим только с помощью подсознания.
Я все время раздумывал, как он ухитряется испонять свои обязанности и почему так страшно пьет. Однажды днем, по прошествии полутора месяцев нашей совместной работы, мне удалось это выяснить. Я сидел за своим столом, чему-то улыбаясь, очевидно какой-то шутке, услышанной от одного из служащих. Видимо, я довольно долго лыбился, а поскольку наши столы стояли друг против друга, Карл решил, что я смеюсь над ним.
— Смешно, да, Томфшон? — сказал он, и его обычно багровое лицо побледнело. — Почему бы тебе не пошмеятфя вшлух? Ражве у наш это так уж необычно?!
— А в чем дело, Карл? — не понял я. — Я просто...
— Ну, давай, давай! — сердито продолжал он. — Ждесь вще смеются, проклятые щюкины дети! Нельжя ничего шделать или шкажать, чтобы чертовы выродки не рашхохоталифь! Что, похож я на черта, да? Сам похож на черта, а говорю как малыш! Невозможно получить нормальную работу. Невозможно даже иметь проклятую женщину!
Он продолжал распаляться, изрыгая проклятия и приглашая меня «вдошталь повещеличча». И только тогда я наконец понял, почему он такой, — я понял, что его высокомерие и грубость были всего лишь средством защиты застенчивого и ранимого человека. К счастью, я сумел правильно среагировать. Я не стал извиняться и сочувствовать ему.
Как только я смог вставить слово, я сказал, что он самый обычный набитый дурак. Человек может выглядеть как черт и говорить как малыш, но ему не нужно вести себя ни как тот, ни как другой.
— Вот что я тебе скажу, — заявил я, и это было чистой правдой. — Один из самых устроенных и счастливых мужчин в моей жизни был карлик с кривыми ногами. Он был одним из лучших адвокатов в высшей адвокатской лиге. У него была прелестная жена и четверо очаровательных ребятишек. Никого не интересовало, как он выглядит. Он был таким отличным парнем — при этом невероятно умным, — что люди просто не замечали, как он выглядит. Конечно, кое-кто над ним посмеивался, но какое ему было до них дело?
Карл провел рукавом по глазам — из-за обиды и злости он чуть не разревелся. И сказал, что он — другое дело.
— Мне было бы не так плохо, ещли бы я яшно говорил. Это шамое плохое...
— Все случаи разные, — возразил я. — У всех нас есть свои причины для огорчения; у меня, естественно, они тоже есть. Если бы я вел себя так же, как и ты, я бы уже давно умер от туберкулеза или от нервного истощения.
— Да, но...
— Ты только и знаешь, что понапрасну изводить себя, — распалялся я. — Предпочитаешь всю жизнь себя жалеть, чем что-нибудь сделать. Если ты стесняешься своей манеры говорить, почему же ты целыми днями болтаешь? Никогда не упустишь шанс высказаться. Без конца влезаешь во все разговоры, нарываешься на споры, и так весь день с утра до вечера. Устраиваешь целое представление из своей пьянки. Если ты не хочешь, чтобы над тобой смеялись, зачем ты предоставляешь людям столько поводов?
Я был страшно зол. Среди моих многочисленных недостатков не было стремления насмехаться над другими из-за их неуверенности в себе, и обвинения, с которыми я обрушился на Карла, были не очень добрыми.
