лет, а прожить в котором успели всего два года.
- Малыш, мы сюда больше не приедем, - сказали мы.
- Приедем, - ответил он уверенно, - конфетки съедим и приедем!
В аэропорту царил жуткий бардак, огромная толпа, нагруженная тюками, баулами, в большинстве своем состоявшая из беженцев из начинавших полыхать республик Средней Азии, штурмовала тот же полированный барьер таможни. Нас чуть не смели с ног, каким-то чудом удалось протащить положенные нам четыре чемодана и поставить их на барьер, предназначенный для погрузки в самолет. Ребенку было жарко, ночь была в разгаре. 'Ну, где же конфетки?' - хныкал он.
Неожиданно ко мне подошел нагловатый парень с припухшей физиономией, едва пробивавшимися редкими русыми усиками и веснушками на лице.
- Слушай сюда, чемоданчик у тебя негабаритный, грузить нельзя.
- Ты чего, спятил, - удивился я - все по-закону, ты посмотри, какие тюки люди везут, и ничего, а у нас обычный чемодан, маленький, я только на прошлой неделе в универмаге купил.
- Ну, как хочешь, пропадет. Неси назад, сдавай провожающим.
- Сколько? - спросил я, наконец поняв, чего он хочет.
- Триста рубчиков давай и погрузим все в лучшем виде! - бодро ответил парень.
Я только что сдал все остатки советских рублей с нагловатым прищурившимся профилем Ленина, будто планирующего очередные пакости для своих партийных оппонентов. Ситуация была идиотская, но делать было нечего. Я подбежал к барьеру и зашипел: 'Триста рублей дайте, быстро!' Родственники заметались, но не подвели. Незаметно зажав деньги в кулаке, я уже направился к покрытому веснушками зевающему парню, но передо мной невесть откуда возник усатый гражданин в сером костюме. 'Пройдемте, товарищ, со мной', - сказал он. Делать было нечего. Я был заведен в небольшую комнату и раздет догола. Кроме трехсот рублей ничего компрометирующего у меня обнаружено не было и под общее разочарование присутствующих меня отпустили, деньги, правда, конфисковав.
Судьба чемоданов продолжала меня мучать и, выйдя из роковой комнаты, я подошел к грузчику. Тот спрятал голову в плечи и глухо сказал: 'Отойди от меня, паря, я все видел. Да погрузил я твои чемоданы, мне светиться ни к чему, отойди быстрее!'.
- Папа, ну где же ты был, когда же дадут конфетки, - хныкал сын. - Я хочу спать!
В пустынных коридорах ночного Шереметьева постепенно накапливалась толпа отъезжающих. Очередей было две. Одна из них улетала в Америку на огромном, специально зафрахтованном с этой целью Боинге, который уже призывно светился огнями на взлетном поле. Вторая ждала самолет Аэрофлота, который должен был отвезти нас в Будапешт, где нам предстояла еще одна пересадка на рейс израильской компании 'Эл-Аль'.
Внешне две толпы ничем не отличались. Правда, очередь отъезжающих в Америку чувствовала некоторое внутреннее превосходство перед будущими жителями Ближнего Востока. У тех даже не было паспортов, заранее отобранных заботливыми сотрудниками УВИРа. Сбившиеся в кучу, они с некоторой завистью и любопытством поглядывали на внешне неотличимых от них будущих жителей Америки, ожидающих щедрой поддержки правительства и самого президента Соединенных Штатов. Те, в свою очередь, немного свысока поглядывали на неуверенных будущих подданных молодой ближневосточной демократии.
Все отбывающие на Ближний Восток еще не знали того, что произойдет в недалеком будущем. Многие из садившихся на тот самолет штурмом взяли бы барьеры таможни и приползли на коленях в УВИР, моля вернуть им советское гражданство, если бы узнали, что в недалеком будущем усатый иракский диктатор будет, усмехаясь, посылать устаревшие советские ракеты с кулачковым механизмом наведения на города Израиля и все они будут сидеть в противогазах, прислушиваясь к сиренам и взрывам и проклинать тот момент, когда они решили уехать из заснеженной России.
Вместе с нами сидела девочка лет семи, прижимающая к себе потрепанного плюшевого медвежонка. Она держала его на груди и не желала с ним расставаться ни на секунду. На соседней скамье расположились старичок, грудь которого была увешана боевыми орденами, и старушка, тоже с несколькими медалями и с большой авоськой, набитой вещами. На лице ее было написано отчаяние. Старички как будто сошли с фотографии, изображающей встречу ветеранов, только лица у обоих были испуганными, как будто началась новая война.
- Куда, куда мы летим? - шептала старушка. - Вы не знаете, молодой человек, там действительно по субботам нельзя выходить из дома и есть? -спросила она меня.
- С чего вы это взяли? - удивился я.
- Да дочка пишет, они живут в каком-то религиозном квартале. А мы остались совсем одни, друзья все умерли, есть нечего. Кроме детей, ничего в жизни не осталось, да тут еще соседи напились и на двери свастику нарисовали. Боже мой, была встреча ветеранов, пошли на кладбище, так там рядом старая могила была и по-еврейски написано, так ее всю разворотили. За что нам до такого дожить пришлось? Нам все равно умирать, так хоть рядом с детьми. Я так боюсь, не хочется никуда ехать, а что остается делать? Все из-за Горбачева, нельзя было людям свободу давать! - Она поджала губы и замолчала, медленно раскачиваясь. Старичок посмотрел на меня, на малыша как-то натянуто, через силу улыбнулся и отвел взгляд в сторону.
Объявили посадку, и неожиданно на входе в самолет возникла целая бригада таможенников. 'Предъявите сумочки!' - пронзительно закричала толстая дама в мышиного цвета пиджаке, и несколько сытых ребят в серых костюмах принялись пропускать народ в самолет. Люди, прошедшие уже таможенный досмотр, совершенно такого не ожидали. Многочисленные семейные реликвии, серебряные ложечки, кольца, цепочки, разложенные по дамским сумочкам и сеткам, теперь из этих сумочек вытаскивались, сверялись с таможенной описью и при нахождении несовпадений сразу конфисковывались. Над толпой стоял стон, какая-то полная женщина отчаянно рыдала. Толстая дама с погонами довольно и злорадно улыбалась.
Когда самолет с ревом поднялся в воздух, у нашего малыша заложило ушки. Он заплакал, начал вырываться из кресла и кричать: 'Папа, мама, я хочу к себе домой, в мою кроватку!' Этого мы уже не могли выдержать и расплакались.
В Будапеште потную и уставшую толпу затолкали в тесный и прокуренный зал ожидания. У дверей зачем-то поставили двух туповатых венгерских пограничников с огромными автоматами. При каждой попытке приоткрыть дверь на улицу, чтобы впустить в зал хоть немного свежего воздуха, они что-то грубо кричали по-венгерски и заталкивали взрослых и детей назад в сизое марево. Глаза закрывались от усталости, дети плакали. Парализованная старуха с морщинистым землистым лицом лежала прямо на каменном полу на расстеленном белом платке.
Через несколько часов приехали автобусы и отвезли людей в большой зал со множеством стульев. Здесь нам предстояло провести еще девять часов, пока под покровом ночи израильский лайнер не увезет нас в Землю Обетованную.
Я с интересом смотрел на разнородную толпу, мучительно без дела сидящую и слоняющуюся между стульями. Беженцы из Средней Азии сидели по-узбекски на корточках, черные смуглые дети бегали между рядами. Несколько упитанных и полубритых парней провинциального вида, в потертых джинсах сидели за длинным столом и строили блестящие планы на будущее. Планы эти заключались в открытии мастерской по выправлению битых автомобилей, что упитанные ребята, видимо, умели делать виртуозно. Я с завистью смотрел на них. Радужные перспективы выпрямления груды мятого металла освещали жизнь бывших обитателей советских республик. Для них все было просто, жизнь была очерчена ясно намеченными штрихами, и окружающее нас полуфантастическое зрелище, напоминавшее Исход из Египта, интерпретированный кинорежиссерами Голливуда, их совершенно не интересовало.
Вскоре мужчин собрали: привезли багаж. Мы разгрузили один грузовик, затем второй, потом третий. Напрасно я с надеждой обходил горы сумок: наши чемоданы бесследно пропали. Пропали и мои статьи и рукописи. К счастью, мы взяли в ручную кладь небольшую сумку с детскими вещами. Жизнь начиналась почти с абсолютного нуля…
Я вспомнил о том, как несколько раз ездил на склад вещей в аэропорт Бен-Гуриона в надежде найти пропавшие чемоданы. В огромном, сумрачном ангаре лежали на полках горой сумки, чемоданы, брезентовые и кожаные баулы. От них исходил запах кожи, ношеных вещей, старого тряпья, гнили, пустоты, тоски и
