же знаешь. А оказалось вот что - болезнь, никуда не денешься. Ну так жаль...
Рассказывал Николай Демьянович, буровил вполголоса и смотрел: милое лицо бледнеет, на глаза будто слезы наворачиваются. Вдруг схватилась:
- Тебе помочь?
Он кивнул.
- Поедем ко мне, сейчас же!
Соображал: Фрося может надуться, будет тарелки швырять, а ну ее к богу в рай. Отослать куда-нибудь. В Тарасовку, на дачу. Ага, протопить дачу, давно не топили.
- Где телефон? Сейчас позвоню, и поедем.
- Нет... Не поедем.
Вышли из коридора, стояли на широкой лестничной площадке перед окном. Был виден двор с грязной, в утоптанном черном снегу землей. Директорская машина стояла перед воротами гаража, капот был открыт. Возле кирпичной стены, отделявшей территорию театра от соседнего дома, высились намертво заваленные снегом какие-то декорации. 'Не забыть в гараж зайти, насчет аккумулятора', - подумал Николай Демьянович.
- У нас, Николай Демьянович, все кончилось, - услышал голос. - Я так решила.
- Почему?
- Так...
Стукнула дверь внизу, кто-то поднимался тяжело, кряхтя. Людмила умолкла. Старик, из театральных пенсионеров. Поздоровался. Людмила ответила и, когда старик прошел в дверь, ведущую в коридор, повторила тверже:
- Так!
- Ты другого времени не нашла?
- Я про твои несчастья не знала.
- Но теперь знаешь?
- Знаю. Сочувствую тебе... - Помолчала. - Но все равно.
Глаза чужие, холодные.
- Ты мне казался... А ты, видишь, какой! Я привыкла к слабым мужикам... Я им и защита, и мать, и жена... Думала вначале, что и тебе я нужна...
- А что в них хорошего, в слабых мужиках?
- Они подлого не сделают.
- Да? Еще как сделают!
- Нет, их на это не хватает.
- Неправду говоришь! Глупости какие-то, вздор несешь, - бормотал он, чувствуя, как в нем поднимается нехорошее волнение, вроде озноба и жара. Ну я, например, что подлого сделал? Кого убил, удавил?
- Любого, если понадобится. Боба уже удавил, теперь за Сергеем Леонидовичем очередь - я же вижу...
- Ну и что? Правильно видишь. Только я непричастен. Время его вышло, поняла? Запутался он, не годится, отстал безнадежно.
Ляля засмеялась.
- От кого отстал? От тебя, что ли?
- От _времени_, моя милая!
- Ой, боже мой... - Она продолжала смеяться.
Вдруг понял: жар, охвативший его, был страхом, потому что - конец, он видел.
- Зачем же было комедь ломать?
- Не догадывалась, Николай Демьянович. Ну, глупа, глупа матушка, что поделать? Виновата, казните. Вот Гриша несильный человек, верно, очень несильный, без меня ему погибель, но никогда же - на подлое...
- Неправду говоришь, совершенную неправду говоришь, чепуху какую-то, молотил почти неслышным тетеревиным голосом, не было сил сказать громче. Обыкновенный человек, такой же, как я, твой Гриша. Что ж он, не знает, что у нас с тобой? Ведь знает, а терпит.
- Не знает.
- Знает, очень даже, только у него ума больше, чем благородных кровей.
- Не знает! - вдруг крикнула Ляля и глазами сверкнула так, что Николай Демьянович попятился.
- Неправду говоришь... - шептал отчаянно и смотрел, как она ему кивает, делает рукой прощальный знак, поворачивается и уходит.
И когда через два дня Костька Шахов привел к нему домой этого самого Гришу и тот, каменно напрягаясь, показывал свою хурду-мурду в обтрепанных папках с тесемками, повторяя то и дело не к месту: 'Да ведь вся штука в том...' - а Костька ерничал и за журнальным столиком нахально в счет комиссионных хлестал коньяк, Николай Демьянович смотрел на Гришу с каким-то даже печальным изумлением и думал: 'Да что же в нем есть? Отчего это?' Вид у Гриши был затруханный, оторопевший, и говорил он дребедень: про справку какую-то для домоуправления. Николай Демьянович Костьку просил, чтобы тот темнил подольше, не открывал Грише, к кому его поведут, чтобы только сегодня открыл бы, у метро, где у них встреча назначалась, и ведь не плюнул же, не закричал возмущенно: 'Ах вот как?' - не побежал обратно в метро. Пришел как миленький. Сидит на диване плотно, хорошо, нога на ногу, папироса в зубах, и поглядывает этак с достоинством, как благородный человек. Да ведь, может, не догадывается? Ни боже мой! Догадывается, собака. Непременно догадывается. Людмила рассказывала, как он дома рубашку нашел, которую она ему, Николаю Демьяновичу, ко дню рождения приготовила, в комоде хранила. Спросил тогда, она отговорилась, будто какому-то музыканту из оркестра коллективный подарок. Николай Демьянович нарочно эту рубашку надел и халат распахнул. И Гриша, верно, рубашку заметил сразу же, но молчал, не спрашивал, только глаза на нее пялил. Обо всем переговорили - о критиках, о главреже, которому давно на покой пора, освободить место, а не хочет, брыкается, о том, что меры нужны, на собрании выступить, рассказать, какие безобразия творятся, молодых авторов жмут ('Вам бы и поднять вопрос, Григорий Федорович?'), и все время Гриша рубашку глазами щупал и, как видно, сильно себя изводил. Наконец не вынес:
- Скажите, Николай Демьянович, где вы купили эту рубашку?
- Вот эту? Людмила Петровна подарила.
- А! - сказал Гриша.
И больше ничего. Действительно, слабые мужики никогда шума не сделают. Нет чтобы по скуле дать или закричать хотя бы: 'Ка-ак! Почему такое? На каком основании?' Попрощались мирно, условились, что Николай Демьянович поглядит, подумает и через денька три-четыре даст знать.
- Телефон-то у вас теперь имеется, знаю, знаю... - улыбался благодушно, начальственно и рукой махал, провожая до двери.
Сочинения в обтертых папках посмотрел в тот же день, посоветовался кое с кем. Костька дал почитать Левке, Алинке. К Алинке. Левкиной жене, всегда прислушивался: мудрая баба, кандидат наук. Все это, сказала Алинка, написано неплохо, но без царя в голове. Если только перелопатить солидно, перештыковать, тогда, может, дело и будет. Но вдвоем подписывать резона нет. Со Смоляновым, конечно, любой в соавторство пойдет, а Ребров - кто такой? С чем его кушают? 'А кушают его, - подумал Николай Демьянович и даже засмеялся, - с женой вместе. С женой и кушают!' Ну, ну, шутка, ничего страшного, не беспокойтесь, помочь поможем, скушать скушаем, но ведь не за красивые же глаза и не за то, что _было_, а _за то, что быть должно_. И тут влетела к Николаю Демьяновичу одна стремительная мысль: будто птичка летним вечером залетела вдруг на веранду. Окна все закрыть, двери закрыть, будет птичка колотиться в стекла - тук, тук! тук, тук! - пока не обессилит вконец, не упадет на пол, и тогда бери ее голой рукой.
Николай Демьянович видел всю картину отчетливо, и у него даже во рту пересыхало, как бывало, когда думал о женщине, и дней через пять, управившись с другими делами, позвонил по Людмилиному телефону и позвал Григория Федоровича. Женский голос ответил, что Григорий Федорович больше здесь не живет.
Третьи сутки Ребров, лежа, на верхней полке, мучил себя - делал из мухи слона. На листке бумаги писал: муха - мура - кура - кора - корт - торт торс... Спасительную отраву подсунул человек с полки напротив, некий Модест Петрович, как только отплыли от московских окраин и углубились в снега, в черные
