его столике. Дворник и Андрей начали наперебой расхваливать новый номер, Воробей слушал рассеянно, потом сказал:
- Вы говорите так, будто я автор и принимаю поздравления. Вы же знаете, что роль моя сведена к минимуму: хроника преследований и тетради Николая Васильевича, которые я получаю от тебя, Саша. Холодовский, Михаил Ефимович, лет 38, роста среднего, лицо красноватое, нос неправильной формы, усы, заметны следы нетрезвой жизни. Жена его, слушательница акушерских курсов, молодая женщина, тоже шпионка... Да боже мой, с этакой литературой справится первый встречный!
- Ты написал отличную хронику, - сказал Андрей. - Не прибедняйся уж так.
Воробей поглядел на Андрея внимательно и, как показалось Андрею, насмешливо.
- Спасибо, Андрюша. Премного тебе благодарен. Но дело-то в том, что в трех номерах я сумел напечатать только одну по-настоящему серьезную статью: 'По поводу казней', во втором номере. Остальное забраковано. Да, возникли разногласия, и серьезные. Что же мне делать? Хорошо, я уйду из редакции и отправлюсь с Ольгой, ну, хотя бы, на юг. Работать среди молодежи вы мне разрешите?
- Нет, - сказал Дворник, помолчав. - Наверное, нет, Коля.
- Потому что ты ведь против программы, - сказал Андрей. - Против Земского собора. Что ж ты будешь говорить молодежи?
- Да, верно, верно... - Он кивал грустно. - Буду говорить то, что думаю. Что Земский собор - утопия, мечта, которая принесет вред, ибо отдаст власть другим поработителям, в других шляпах, с другими эполетами.
- А мы считаем, что собор выразит волю народа, - сказал Андрей. - Верим, что девять десятых его составят крестьяне, люди наших взглядов на землю.
- Наивность. Вам не останется иного выхода, кроме как декретировать ваши взгляды.
- Наше декретирование будет лишь оформлением бессознательного народного чувства.
- Декретирование - это великий риск. Централизация и декреты - вот где наша погибель.
- Не погибель, а единственная возможность победить.
- Ну, значит... - Воробей засмеялся и развел руками.
- Значит, ты не можешь, Коля, ехать на юг и работать там от имени партии.
Потом разговаривали о другом. Воробей был подавлен. Андрей жалел его, но иначе поступить было нельзя. Воробью подыскали, наконец, новую квартиру, и они с Ольгой собирались завтра переезжать. Вот об этом и разговаривали, и Дворник, как всегда, давал умнейшие советы.
А через три дня Дворник разбудил Андрея сообщением: типография провалилась! Он пошел в Саперный рано утром и, как делал обычно, прежде чем войти в парадное, на миг остановился на другой стороне улицы и поглядел на окна квартиры четвертого этажа: есть ли знак безопасности. Окна выходили в узкую щель, в торец соседнего дома. Расположение квартиры всегда так радовало обитателей! Хоть и свету мало, зато никто не заглядывает, перед носом кирпичная стена. Не то, что не было знака безопасности, не было самих окон: выломаны 'с мясом', с рамой. На земле валялись осколки. Главный сор и стекло подмели дворники, но кое-что осталось. Видно, окна выбивались наспех, в последнюю предарестную минуту, что-то выбрасывали, и - предупредить. Все это Дворник сумел оценить в секунду и прошел дальше. В доме наверняка была засада. Только к вечеру узнались подробности. Полиция пришла ночью, с парадного хода. Из квартиры стали стрелять. Пристав Миллер вызвал отряд жандармов из казарм на Кирочной, начали правильную осаду, длилось долго, стреляли с обеих сторон. Птичка, молоденький, похожий на тонкошеего монашка, застрелился, остальных схватили. Кажется, храбрее всех вела себя и упорно отстреливалась Соня Иванова. Вот и конец. То, о чем старались не думать - произошло.
Андрей еще днем, как только узнал от Дворника, побежал на новую квартиру к Воробьям и передал новость. На обоих подействовало сокрушительно. Опять чудом спаслись! Ольга, обычно несколько суховатая и резкая, не могла сдержать слез.
- Господи, как жалко! И Колю, и Соню, и всех! А бедный Птичка... Такой молчаливый... И никто о нем толком ничего не узнал.
Реакция Сони Перовской была мгновенной, в духе Перовской.
- Они в крепости? Надо продумать, нельзя ли попытаться спасти.
- Эти времена прошли, - сказал Андрей. - Когда-то пытались. Теперь - шиш. Они научены. Но есть, правда, возможность, на которую я надеюсь.
Да, в эту возможность верили. Громадный взрыв, всероссийское ошеломление, хаос, переворот. Тут могло быть спасение всех, кто сейчас в крепости. Но Соня сказала вдруг одну вещь - когда они остались вдвоем, - поразившую Андрея:
- И только Соня Иванова, наш милый Ванька, испытывает сейчас какую-то странную радость...
- Почему? - не понял Андрей.
- Без Саши Квятковского у нее не было жизни. И даже ребенок не радовал. Я знаю, я ее видела дважды после Сашиного ареста. Поэтому она шла на все, она отстреливалась, она готова была погибнуть...
- Но ведь с нею вместе погибло дело.
- Да. Но... Это очень глубоко женское, и ты, может быть, не поймешь...
- Пойму.
- Это даже не радость, а какая-то, наверно, бессознательная тяга: соединиться с ним. Понимаешь? - Он обнял ее. - Под одну крышу. Пускай даже это крыша крепости.
И каждый день теперь значил не только приближение казни тирана, но и спасенье друзей. К концу месяца Степан набрал все-таки динамита почти девять пудов. Теперь уж и Кибальчич, ученый взрывальщик, изучивший Зимний дворец по книгам и определивший нужный заряд математически, сказал: довольно. Андрей передал Степану шнур и трубку с особым, медленно горящим составом. На его горенье, как сказал Кибальчич, должно уйти двадцать минут.
- Успеешь за двадцать минут уйти? - допытывался Андрей.
- Успею! Как раз рихтих, аккурат, как немцы говорят. - Степан был возбужден и даже весел в последние дни. Теперь уж и он стремился к концу. - Я по часам смотрел. До Адмиралтейской площади, вот до тебя, где стоишь, ровно шестнадцать минут.
С тридцатого января каждый день ждали взрыва. Нужно было совпадение двух условий: чтобы царь находился в столовой и чтобы в эту минуту в подвале не было людей. Царь приходил обедать около шести, иногда чуть раньше, чуть позже. Андрей обязан был ежедневно дежурить на площади с четверти седьмого и ждать Степана. Начались дни последнего напряжения. Нужные условия никак не совпадали. Андрей замучился ждать, а на Степана было тяжко смотреть. Веселость его давно пропала. Он подходил мрачный, бурчал: 'Нельзя было' или 'Никак не готово', и Андрей не решался спрашивать: почему? Так длилось неделю, до пятого февраля.
Это был темный, метельный день. Говорили, что на дорогах заносы. На некоторых улицах не ходила конка.
Ждали приезда принца Александра Гессен-Дармштадтского, брата императрицы, и его сына Александра Баттенберга, нынешнего князя Болгарии. На шесть был назначен обед: семейный, в Желтом зале запасной половины дворца. Поезд из-за снежных заносов опоздал и пришел лишь в три четверти шестого. Придворные ждали карету принца со стороны Салтыковского подъезда, все крайне нервничали, государь не терпел опозданий, и, кроме того, ощущалось, что он как бы заранее раздражен и утомлен предстоящей встречей. К шурину государь относился холодно. Внезапно пришло известие, что принц по чьей-то оплошности прибыл к другому подъезду. Заведующий дворцом генерал-майор Дельсаль побежал на другую половину, какие-то мелкие церемонии нужно было срочно менять, возникала неловкость, мерещилось ледяное, с застывшей, уничтожительной улыбкой лицо царя. Александр в своих покоях ждал прихода князя Голицына с известием о прибытии высоких гостей, и действительно - чутье сановников не обманывало их испытывал раздражение. Давно забытые сентиментальности сорокалетней поры: когда-то была юность, мечты, поездка в Европу с Кавелиным и Жуковским, двор в Дармштадте и пятнадцатилетняя девочка, ошеломившая мгновенно, насмерть, небывалой романтической любовью в духе Бюргера, и ее брат Алекс, долговязый охотник, стрелок, собиратель монет. Девочка стала русской императрицей Марией Александровной, а ее брат сначала стал кавалергардом русской службы, потом генерал-майором, потом служил австрийцам, неудачно воевал с пруссаками и кончил тем, с чего начал: величайшей чепухой, собиранием монет. Жалкий человек прислал несколько лет назад описание своего 'Мюнценкабинетта',
