безумное горе, переживания и при этом какая-то новая, страстная любовь к детям, особенно больным. Она всех жалела, старалась, чем могла, помочь. И есть у меня знакомая, у которой тоже умер мальчик, от белокровия. Так эта женщина всех возненавидела, она всем желает смерти. Радуется, когда читает в газете, что кто-то умер...
Таня придвинулась. Положила голову ему на плечо, спросила: -- Можно? Тебе не мешает? -- Можно,-- сказал он.
Ехали окраинами, через новые районы. Дмитриев рассказывал о Ксении Федоровне. Таня спрашивала с сочувствием -- это было истинное, Дмитриев знал, к его матери она испытывала симпатию. А Ксении Федоровне нравилась Таня, они виделись раза два летом, в Павлинове. Таня держала его руку в своей, иногда начинала тихо щекотать его ладонь пальцем. Ласки Тани всегда были какие-то школьные.
Не отнимая руки, он подробно рассказывал о матери: что говорил профессор Зурин, что сказал Исидор Маркович. Таня засмеялась:
-- Ах, гнусная баба! Одалживает деньги и пристает с нежностями, правда? -- Она вдруг ткнулась носом к его .щеке, прижалась.-- Прости меня, Витя... Я не могу...
Он гладил ее голову. Долго ехали молча. Проехали Варшавку. -- Ну, что ты? -- спросил он. -- Ничего. Не могу... -- Что?
-- Жалко -- тебя, твою маму... И себя заодно. Дмитриев не знал, что сказать. Просто гладил ее голову и все. Она стала хлюпать носом, он почувствовал на щеке мокрое. Тогда она отодвинулась от него и, отвернувшись, стала смотреть в окно. Наконец миновали набережную, поехали по трамвайным путям, мимо какой-то фабрики, вдоль глухого длинного каменного забора. Возле пивного ларька густела черная толпа мужчин. Некоторые в одиночку и парочками с кружками в руках стояли поодаль. Дмитриев почувствовал, что сушит горло -- захотелось хлебнуть чего-то, взбодриться. 'Надо спросить,-- подумал он.-- У Танюшки бывало. Хоть что-нибудь'.
Новый шестнадцатиэтажный дом стоял на краю поля. Дорога шла в объезд, вокруг поля. -- Вот здесь,-- сказала Таня.
Дмитриев отлично помнил, что здесь. Последний раз он был тут около года назад. -- Ты машину оставишь? -- спросила Таня. Конечно, надо было оставить. Но его всегдашнее слабодушие -- он видел, что Тане страстно этого не хотелось,-- заставило ответить: -- Да ладно, пусть едет. Я тут найду. -- Конечно, найдешь! -- сказала Таня. Поднялись на одиннадцатый этаж. Таня вдвоем с сыном жила в большой трехкомнатной квартире. Бедняга Товт выстроил этот корабль в кооперативном доме, только успели въехать, и тут все случилось. Алик был тогда в лагере, Товт трудился где-то в Дагестане -- он был горный инженер,-- и Таня жила одна в пустых, без мебели, комнатах, пахнущих краской. На полах лежали газеты. В одной комнате стоял громадный диван, больше ничего. И любовь Дмитриева была неотделима от запаха краски и свежих дубовых полов, еще ни разу не натертых. Босой, он шлепал по газетам на кухню, пил воду из крана. Таня знала множество стихов и любила читать их тихим голосом, почти шептать. Он поражался ее памяти. Сам он не помнил, пожалуй, ни одного стихотворения наизусть -- так, отдельные четверостишия. 'Ты жива еще, моя старушка, жив и я, привет тебе, привет'.
А Таня могла шептать часами. У нее было штук двадцать тетрадей, еще со студенческих времен, где крупным и ясным почерком отличницы были переписаны стихи Марины Цветаевой, Пастернака, Мандельштама, Блока. И вот в минуты отдыха или когда не о чем было говорить и становилось грустно, она начинала шептать: 'О господи, как совершенны дела твои, думал больной...' Или еще: 'Сними ладонь с моей груди, мы провода под то ком'.
Иногда, устав от однообразного шелестения губ, он говорил: 'Ну, хорошо, моя радость, передохни. А почему этот ваш Хижняк с Варварой Алексеевной не здоровается?' После паузы она отвечала печально: 'Не знаю'. Все ее обиды были мгновенны. Даже тогда, когда она могла бы обидеться по-серьезному. Почему-то он был уверен в том, что она не разлюбит его никогда. В то лето он жил в этом состоянии, не испытанном прежде: любви к себе. Удивительное состояние! Его можно было определить как состояние привычного блаженства, ибо его сила заключалась в постоянстве, в том, что оно длилось недели, месяцы и продолжало существовать даже тогда, когда все уже кончилось.
Но Дмитриев не задумывался: за что ему это блаженство? Чем он заслужил его? Почему именно он -- не очень уже молодой, полноватый, с нездоровым цветом лица, с вечным запахом табака во рту? Ему казалось, что тут нет ничего загадочного. Так и должно быть. И вообще, казалось ему, он лишь приобщился к тому нормальному, истинно человеческому состоянию, в котором должны -- и будут со временем -- всегда находиться люди. Таня же, наоборот, жила в неизбывном страхе и в каком-то страстном недоумении. Обнимая его, шептала, как стихи: 'Господи, за что? За что?'
Она ни о чем не просила и ни о чем не спрашивала, и он ничего не обещал. Нет, ни разу ничего не обещал. Зачем было обещать, если он твердо знал, что все равно она не разлюбит его никогда. Просто ему приходило в голову, что она была бы для него лучшей женой.
В комнатах появилась новая мебель -- в одной комнате сервант и круглый полированный стол, в другой -- . полупустой книжный шкаф. Но паркет по-прежнему был не натерт и выглядел грязновато. Из комнаты вышел Алик, заметно подросший, бледное веснушчатое создание лет одиннадцати в очках на тонком носике. Голову он держал слегка откинув назад и набок, может быть, оттого, что был нездоров, а может быть, так лучше видел через очки. Эта посадка головы и маленький сжатый рот придавали мальчику выражение надменности.
-- Мам, я пойду к Андрюше. Мы будем марками меняться,-проговорил он скрипучим голосом и метнулся через коридор к двери.
-- Постой! Почему ты не поздоровался с Виктором Георгиевичем?
-- Здрасте.-- не глядя, бросил через плечо Алик. Торопясь, отомкнул замок и выскочил, хлопнув дверью.
-- Приходи не позже восьми! -- крикнула в закрытую дверь Таня.-- Воспитанием юноша не блещет. -- Он, наверно, забыл меня. Я давно все-таки не был. -- А даже если пришел незнакомый человек? Здороваться не нужно? -- Таня прошла в большую комнату, открыла боковую дверцу серванта и сказала: -- Он тебя не забыл.
Из-под кипы чистого белья она достала газетный сверток, развернула и дала Дмитриеву пачку денег. Он спрятал деньги в карман.
-- Ну, иди,-- сказала Таня.-- У тебя же времени нет. Он вдруг выдвинул стул и сел к полированному столу.
-- Посижу малость. Что-то я устал.-- Он снял шляпу, ладонью потрогал лоб.-- Голова болит. -- Хочешь покушать? Дать что-нибудь? -- А выпить ничего нет?
-- Нет... Постой! -- Глаза ее обрадованно засияли.-Кажется, где-то осталась бутылка коньяку, которую мы с тобой не допили. Помнишь, когда ты был последний раз? Сейчас посмотрю!
Она побежала на кухню, через минуту принесла бутылку. На дне было граммов сто коньяку. -- Сейчас будет закуска. Одну минуту! -- Да зачем тут закуска?
-- Сейчас, сейчас! -- Она снова опрометью кинулась на кухню.
Дмитриев встал, подошел к балконной двери. С одиннадцатого этажа был замечательный вид на полевой простор, реку и темневшее главами собора село Коломенское. Дмитриев подумал, что мог бы завтра переселиться в эту трехкомнатную квартиру, видеть по утрам и по вечерам реку, село, дышать полем, ездить на работу автобусом до Серпуховки, оттуда на метро, не так уж долго. Таня принесла в стеклянной посуде шпроты, два помидора, масло, хлеб и рюмки. Он налил себе полную рюмку, а Тане -- что осталось. Она всегда пила мало, сразу пьянела.
-- За что мы пьем? -- спросила Таня. -- За то, чтоб тебе было хорошо. -- Ну, давай! Нет. За это не надо. Мне и так будет хорошо. А вот давай за то, чтоб тебе было хорошо. Давай?
-- Ладно.-- Ему было все равно. Он уже выпил и жевал помидор. Хмыкнул: -- Эти помидоры не с могилы тещи Невядомского?
-- Потому что тебе, Витя,-- сказала она,-- вряд ли когда-нибудь будет хорошо. Ну, а вдруг, а все-таки? Вот за это.
Он не стал спрашивать, что она имела в виду. Лишние разговоры. После коньяка стало тепло, он с удовольствием жевал помидор и смотрел на Таню, которая сгорбилась в задумчивости, опершись локтями о стол и глядя в угол комнаты.
