— Потому-то я и не сказал сразу. Я хотел узнать, что ты подумаешь на самом деле.
— А ты помнишь еще что-нибудь?
— Я помню все, что у меня готово. Стихов двести — триста. Я ведь должен хранить их у себя в голове: если я начну писать дома, от расспросов спасения не будет.
— Ну, так записывай здесь! Сочиняй понемножку, все хорошенько запоминай, а когда будешь приходить сюда, записывай. В пещере сухо, и мы можем прятать тут и папирус, и чернила, и все, что понадобится.
— Да это… — Он хотел было сказать: «Я как раз и собирался сделать», но вовремя спохватился. — Ты замечательно придумала! — договорил он с жаром.
— Но сначала прочти мне все, что ты уже сочинил, — потребовала Коринна. — Раз мне больше не надо писать, слушать будет гораздо интереснее.
Коринна снова села, прислонилась спиной к скале и обхватила руками колени. Она пошевелилась только тогда, когда Алексид, кончив декламировать, произнес обычным тоном:
— Вот и все, что я пока сочинил.
— Ах, Алексид! — тихо сказала она. — Как тебе, наверно, было грустно, пока ты все это придумывал!
Он рассмеялся принужденным смехом.
— Чисто по-женски! Сразу о личных чувствах. А стихи тебе понравились?
Ведь это же не я говорю, а Ахилл, Фетеда и…
— Нет, ты! Все говоришь ты, до последнего словечка.
Он понял, что спорить с ней бесполезно.
— Последнее время мне и правда было невесело, — признался он.
— Из-за Сократа? Из-за того, что тебе больше не позволили его слушать?
— Да. Но не только из-за этого. Я думал, мне будет очень весело жить, когда я перестану ходить в школу, но ничего в этом хорошего нет. Поскорей бы стать еще старше и пойти служить на границу! Но, конечно, и это может оказаться мне не по душе. — Он засмеялся, на этот раз искреннее.
— Хорошо хоть одно, — сказал он задумчиво, — ты всегда можешь сам над собой посмеяться.
— И то правда. Я знаю, что я сам своего рода шутка. Только, в отличие от настоящих шуток, я с возрастом делаюсь все смешнее. Ну что ж… — Он нагнулся и поднял свиток папируса. — Стихи, конечно, не бессмертные, но, когда я все это излил, мне стало легче на душе.
— Нет, стихи хорошие. Они мне очень понравились, хотя я не все поняла.
Но лучше бы ты написал комедию.
— Нельзя писать по заказу, — объяснил он. — Надо, чтобы замысел совсем тебя захватил, чтобы слова сами рвались наружу.
Они провели в пещере еще часа два, играя на флейте и болтая. Домой они отправились задолго до темноты, чтобы идти не по пыльной дороге, а по берегу прихотливо извивающегося Илисса.
— Я люблю деревню, — заметила Коринна.
Лето было уже в разгаре. На небольших полях начинали золотиться колосья, а среди них пламенели маки. Тут виднелись желтые, как хорошо начищенная медь, ноготки, там — синий, будто небо, цикорий. В высокой траве неумолчно трещали бесчисленные кузнечики. Алексид, подразнивая свою спутницу, сообщил ей чье-то изречение: «Счастливы кузнечики — их самки лишены голоса».
— О да, — невозмутимо согласилась Коринна, — но ты послушай, какой они сами поднимают шум! Прямо как сборище мужчин.
Река уже обмелела, и, сняв сандалии, они зашлепали по прозрачной воде. Ветки платанов над их головами смыкались в голубовато-зеленый тенистый свод.
— Да, я тоже люблю деревню, — сказал Алексид, возвращаясь к началу их разговора. — На месте моего отца я бы жил в нашем загородном доме, а в Афинах бывал бы только на праздниках.
— Но тогда его ремесло, пожалуй, увязло бы в деревенской глине!
— Ну, глины он не боится, он ведь гончар.
Коринна засмеялась:
— Ах, да! Ты же мне говорил.
Через несколько шагов он вдруг остановился, и вода запенилась вокруг его щиколоток.
— Там впереди какие-то люди. Слышишь голоса?
Коринна прислушалась. В неумолчное журчание реки вплеталось прерывистое журчание человеческой речи.
— Но ведь это же… — вдруг взволнованно шепнул Алексид, — это же голос Сократа! Не может быть…
— Почему не может быть?
— Потому что он никогда не покидает города. Он говорит, что не интересуется природой и…
— Что ж, — сказала Коринна, которая прошла вперед и заглянула в просвет между ветками, — если ты говоришь, что этого не может быть, значит, не может! Но вон там на траве лежит курносый старик, и, если это не Сократ…
