Вы думаете, что это я? . .
В лучшем для вас случае, господин министр, у вашего
правительства все пороки буржуазных правительств, но без их
достоинств.
Несмотря на литературную окраску, наши беседы не отличались большой куртуазностью. Когда доктор Штокман, брат бургомистра, пришел к выводу, что благосостояние родного города основано на отравленных минеральных источниках, бургомистр прогнал его со службы, газеты закрылись для него, сограждане объявили его врагом народа. 'Мы еще посмотрим,
-- восклицает доктор, -- настолько ли сильны низость и тру
сость, чтоб зажать свободному честному человеку рот! ..' У
меня были свои основания ссылаться против социалистических
тюремщиков на эту цитату.
Мы совершили глупость, дав вам визу, -- сказал мне
бесцеремонно министр юстиции в середине декабря.
И эту глупость вы собираетесь исправить посредством
преступления? -- ответил я откровенностью на откровенность.
-- Вы действуете в отношении меня как Носке64 и Шейдема
ны65 действовали в отношении Карла Либкнехта66 и Розы Люк
сембург67. Вы прокладываете дорогу фашизму. Если рабочие
Испании и Франции не спасут вас, вы и ваши коллеги будете
через несколько лет эмигрантами, подобно вашим предшест
венникам, германским социал-демократам.
Все это было правильно. Но ключ от нашей тюрьмы оставался в руках бюргермейстера Штокмана.
Насчет возможности найти убежище в какой-либо другой стране я не питал больших надежд. Демократические страны ограждают себя от опасности диктатур тем, что усваивают некоторые худшие стороны этих последних. Для революционеров так называемое право убежища давно уже превратилось из права в вопрос милости. К этому прибавилось еще: московский процесс и интернирование в Норвегии!
Нетрудно понять, какай благой вестью явилась для нас телеграмма из Нового Света, извещавшая о готовности правительства далекой Мексики предоставить нам гостеприимство. Наметился выход -- из Норвегии и из тупика. Возвращаясь из суда, я сказал сопровождавшему меня полицейскому офицеру: 'Передайте правительству, что мы с женой готовы покинуть Норвегию как можно скорее. Прежде, однако, чем обратиться за мексиканской визой, я хочу обеспечить условия безопасности переезда. Мне необходимо посоветоваться об этом с друзьями: депутатом Конрадом Кнудсеном, директором на
родного театра в Осло Хаконом Мейером и немецким эмигрантом Вальтером Хельдом68. При их помощи я найду сопровождающих и обеспечу сохранность своих архивов'.
Министр юстиции, который прибыл через день в Sundby в сопровождении трех высших полицейских чиновников, был, видимо, потрясен радикализмом моих требований.
Даже в царских тюрьмах, -- сказал я ему, -- давали
высылаемым возможность повидаться с родными или друзьями
для урегулирования личных дел.
Да, да, -- философски ответил социалистический ми
нистр, -- но теперь другие времена ...
От более точного определения различия времен он, однако, воздержался.
18 декабря министр явился снова, но только для того, чтобы заявить мне, что в свиданиях мне отказано, что мексиканская виза получена без моего участия (каким образом, остается неясным и сейчас) и что завтра мы с женой будем погружены на грузовое судно 'Руфь', где нам отведена больничная каюта. Не скрою, при прощании я господину министру руки не подал ...
Было бы несправедливо не отметить, что только путем прямого насилия над мыслью и совестью партии правительству удавалось проводить свой курс. Оно попадало при этом в конфликт с либеральными или просто добросовестными представителями администрации и магистратуры и оказывалось вынуждено опираться на наиболее реакционную часть бюрократии. Среди рабочих полицейская энергия Нигорсвольда, во' всяком случае, не вызывала энтузиазма. Я с уважением и благодарностью отмечаю усилия таких заслуженных деятелей рабочего движения, как Олав Шефло69, Конрад Кнудсен, Хакон Мейер, добиться изменения правительственной политики. Нельзя не назвать здесь снова Хельга Крога, который нашел слова страстного негодования, чтоб заклеймить образ действий норвежских властей.
На укладку вещей и бумаг у нас, за вычетом тревожной ночи, оставалось лишь несколько часов. Еще ни один из наших многочисленных переездов не проходил в атмосфере такой горячечной спешки, полной изолированности, неизвестности и глубокого подавленного возмущения. На ходу мы время от времени переглядывались с женой: что это значит? чем это вызвано? -- и каждый из нас снова бежал с узлом или пачкой бумаг.
Не ловушка ли со стороны правительства? -- спрашива
ла жена.
Не думаю, -- отвечал я без полной уверенности
На веранде полисмены с трубками в зубах заколачивали ящики. Над фиордом клубился туман.
Отъезд был обставлен величайшей тайной. Газетам дано было ложное сообщение о нашем близком будто бы переселении -- в целях отвлечения внимания от предстоящей поездки. Правительство боялось и того, что я откажусь ехать, и того, что ГПУ успеет подложить на пароход адскую машину. Считать последнее опасение безосновательным мы с женой никак не могли. Наша безопасность совпадала в этом случае с безопасностью норвежского судна и его экипажа
Встретили нас на 'Руфи' с любопытством, но без малейшей враждебности. Прибыл старик-судовладелец. По его любезной инициативе нас поместили не в полутемную больничную каюту с тремя койками, без стола, как распорядилось почему-то недремлющее правительство, а в удобную каюту самого судовладельца, рядом с помещением капитана Так я получил возможность в дороге работать ...
Несмотря на все, мы увезли с собой теплые воспоминания о чудесной стране лесов и фиордов, о снегах под январским солнцем, лыжах и салазках, светловолосых и голубоглазых детях, слегка угрюмом и тяжеловесном, но серьезном и честном народе. Прощай, Норвегия!
Поучительный эпизод
30 декабря. Большая половина пути оставлена позади. Ка-питан полагает, что 8 января будем в Вэра- Крус, если океан не лишит нас своей благожелательности. 8-го 'ли Ю-го, не все ли равно? На судне спокойно. Нет московских телеграмм, и воздух кажется вдвойне чистым. Мы не спешим. Пора, однако, вернуться к процессу ...
Поразительно, с какой настойчивостью Зиновьев, увлекая за собой Каменева, готовил в течение ряда лет свой собственный трагический финал. Без инициативы Зиновьева . Сталин едва ли стал бы генеральным секретарем. Зиновьев хотел использовать эпизодическую дискуссию о профессиональных союзах зимою 1920--21 гг. для дальнейшей борьбы против меня. Сталин казался ему, и не без основания, наиболее подходящим человеком для закулисной работы. Именно в те дни, возражая против назначения Сталина генеральным секретарем, Ленин произнес свою знаменитую фразу: 'Не советую -- этот повар будет готовить только острые блюда'. Какие пророческие слова! Победила, однако, на съезде руководимая Зиновьевым петроградская делегация. Победа далась ей тем легче, что Ленин не принял боя. Своему предупреждению он сам не хотел придавать преувеличенного значения: пока оставалось у власти старое Политбюро, генеральный секретарь мог быть только подчиненной фигурой
После заболевания Ленина тот же Зиновьев взял на себя инициативу открытой борьбы против меня. Он рассчитывал, что тяжеловесный Сталин останется его начальником штаба. Генеральный секретарь продвигался в те дни очень осторожно. Массы его не знали совершенно. Авторитетом он пользовался только у части партийного аппарата, но и там его не любили. В 1924 году Сталин сильно колебался. Зиновьев толкал его вперед. Для политического прикрытия своей закулисной работы Сталин нуждался в Зиновьеве и Каменеве: на этом основана была механика 'тройки'. Наибольшую горячность проявлял неизменно Зиновьев: он на буксире тянул за собой своего будущего палача.
В 1926 году, когда Зиновьев и Каменев после трех с лишним лет совместного со Сталиным заговора
