Способность 'нажимать' Ленин в Сталине очень ценил. Сталин чувствовал себя тем увереннее, чем больше рос и креп государственный аппарат 'нажимания'. Надо прибавить: и чем больше дух 1917 года отлетал от этого аппарата.
Нынешние официальные приравнивания Сталина Ленину-- просто непристойность. Если исходить из размера личности, то нельзя поставить Сталина на одну доску даже с Муссолини104 или Гитлером. Как ни скудны 'идеи' фашизма, но оба победоносных вождя реакции, итальянский и германский, начинали с начала, проявляли инициативу, поднимали на ноги массы, пролагали новые пути.
Ничего этого нельзя сказать о Сталине. Он вырос из аппарата и неотделим от него. К массам у него нет другого подхода, как через аппарат. Только после того, как обострение социальных противоречий на основе нэпа позволило бюрократии подняться над обществом, Сталин стал подниматься над партией.
В первый период он сам был застигнут врасплох собственным подъемом. Он ступал неуверенно, озираясь по сторонам, всегда готовый к отступлению. Но его в качестве противовеса мне поддерживали и подталкивали Зиновьев и Каменев, отчасти Рыков105, Бухарин106, Томский. Никто из них не думал тогда, что Сталин перерастет через их головы. В период 'тройки' Зиновьев относился к Сталину осторожно-- покровительственно. Каменев -- слегка иронически. Помню, Сталин в прениях ЦК употребил однажды слово 'ригористический' совсем не по назначению (с ним это случается нередко); Каменев огля-нулся на меня лукавым взглядом, как бы говоря: 'Ничего не поделаешь, надо брать его таким, каков он есть'. Бухарин считал, что 'Коба' (старая подпольная кличка Сталина) -- человек с характером (о самом Бухарине Ленин публично говорил: мягче 'воска') и что 'нам' такие нужны, а если он невежествен и малокультурен, то 'мы' ему поможем. На этой идее основан был блок Сталина--Бухарина после распада тройки. Так все условия -- и социальные, и персональные -- содействовали подъему Сталина.
В 1923 или 1924 году И. Н. Смирнов, расстрелянный позже вместе с Зиновьевым и Каменевым, возражал мне в частной беседе: 'Сталин -- кандидат в диктаторы? Да ведь это же совсем серый и ничтожный человек'. 'Серый -- да, ничтожный -- нет', -- отвечал я Смирнову.
На ту же тему были у меня два с лишним года спустя споры с Каменевым, который вопреки очевидности утверждал, что Сталин -- 'вождь уездного масштаба'.
В этой саркастической характеристике была, конечно, частица правды, но только частица. Такие свойства интеллекта, как хитрость, вероломство, способность играть на низших свойствах человеческой натуры, развиты у Сталина необычайно и при сильном характере представляют могущественные орудия в борьбе. Конечно, не во всякой. Освободительной борьбе масс нужны другие качества. Но где дело идет об отборе привилегированных, об их сплоченьи духом касты, об обессиливаньи и дисциплинированьи масс, там качества Сталина поистине неоценимы, и они по праву сделали его вождем термидора.
И все же взятый в целом Сталин остается посредственностью. Он не способен ни к обобщению, ни к предвиденью. Его ум лишен не только блеска и полета, но даже способности к логическому мышлению. Каждая фраза его речи преследует какую-либо практическую цель; но речь в целом никогда не поднимается до логического построения. В этой слабости -- сила Сталина.
Бывают исторические задачи, разрешить которые можно только отказавшись от обобщений; бывают эпохи, когда обобщение и предвиденье исключают непосредственные успехи: это эпохи сползания, снижения, реакции. Гельвеции107 говорил некогда, что каждая общественная эпоха требует своих великих людей, а когда таковых не находят, то она изобретает их. По поводу забытого ныне французского генерала Шангарнье Маркс писал: 'При полном недостатке в великих людях партия порядка естественно была вынуждена приписать недостающую всему ее классу силу одному единственному индивидууму и таким образом раздула его в какое-то чудовище'. Чтоб закончить с цитатами, можно применить к Сталину слова, сказанные Энгельсом о Веллингтоне108: 'Он был велик в своем роде, а именно настолько велик, насколько можно быть великим, не переставая быть посредственностью'. Индивидуальное 'величие' есть в последнем счете -- социальная функция.
Если бы Сталин мог с самого начала предвидеть, куда его заведет борьба против 'троцкизма', он, вероятно, остановился бы, несмотря на перспективу победы над всеми противниками. Но он ничего не предвидел. Предсказания противников насчет того, что он станет вождем термидора, могильщиком партии и революции, казались ему пустой игрой воображения. Он верил в самодовлеющую силу аппарата, в его способность разрешать все задачи. Он совершенно не понимал выполняемой им исторической функции. Отсутствие творческого воображения, неспособность к обобщению и к предвидению, убили Сталина как
революционера. Но те же черты позволили ему авторитетом бывшего революционера прикрыть восхождение термидорианской бюрократии.
Сталин систематически развращал аппарат. В ответ аппарат разнуздывал своего вождя. Те черты, которые позволили Сталину организовать величайшие в человеческой истории подлоги и судебные убийства, были конечно, заложены в его природе. Но понадобились годы тоталитарного всемогущества, чтоб придать этим преступным чертам поистине апокалиптические размеры.
Я упомянул выше хитрость и отсутствие сдерживающих внутренних начал. К этому надо прибавить жестокость и мстительность. Ленин еще в 1921 году предостерегал против назначения Сталина в генеральные секретари: 'Этот повар будет готовить только острые блюда'. В 1923 году, в интимной беседе с Каменевым и Дзержинским109, Сталин признавался, что высшее для него наслаждение в жизни состоит в том, чтоб наметить жертву, подготовить месть, нанести удар, а затем пойти спать. 'Он дурной человек, -- говорил мне о Сталине Крес-тинский110, --. у него желтые глаза'. Сталина не любили даже в рядах бюрократии, до тех пор пока не почувствовали надобности в нем.
Не без колебаний приведу два факта из личной жизни Сталина, которые получают теперь общественное значение. Бухарин рассказывал мне лет двенадцать тому назад как Сталин развлекался, пуская своей десятимесячной девочке111 дым из трубки в лицо: ребенок задыхался и плакал, а Сталин смеялся.
Да что вы выдумываете! -- прервал я Бухарина.
Ей-богу, правда, -- отвечал он со свойственной ему ре
бячливостью.
Десятилетний сын Сталина112 часто укрывался у нас на квартире, весь бледный, с дрожащими губами.
-- Мой папа сумасшедший, -- говорил он вслух, уверенный,
что наши стены обеспечивают его неприкосновенность.
Чем бесконтрольнее становилась власть бюрократии, тем грубее выпирали наружу преступные черты в характере Сталина. Крупская113, которая в 1926 году примкнула ненадолго к оппозиции, рассказывала мне о глубоком недоверии и острой неприязни, с какими Ленин относился к Сталину в последний период жизни и которые нашли лишь крайне смягченное выражение в его 'Завещании'.
-- Володя говорил мне: у него (Сталина) нет элементарной
честности, понимаешь, самой простой человеческой честности...
Последний оставшийся от Ленина документ, -- это продиктованное им письмо, в котором он извещал Сталина о разрыве с ним всех личных и товарищеских отношений. Можно себе
представить, как накипело у больного на сердце, если он решился на такой крайний шаг!.. А между тем подлинный 'сталинизм' развернулся только после смерти Ленина.
Нет, личная ненависть -- слишком узкое, домашнее, комнатное чувство, чтоб оно могло оказать воздействие на направление исторической борьбы, неизмеримо перерастающей каждого из участников. Разумеется, Сталин заслуживает самой суровой кары и как могильщик революции, и как организатор неслыханных преступлений. На эта кара не есть самостоятель-ная цель, и для нее не существует особых методов. Она дол-жна вытечь -- и вытечет! -- из победы рабочего класса над бюрократией. Этим я вовсе не хочу умалить лежащую лично на Сталине ответственность. Наоборот, именно потому, что его преступления так беспримерны, отвечать на них террористическим актом не может придти в голову ни одному серьезному революционеру. Только историческая катастрофа сталинизма в результате революционной победы масс может доставить не только политическое, но и нравственное удовлетворение. А эта катастрофа неизбежна.
Чтоб закончить с 'ненавистью' и 'жаждой власти', мне приходится прибавить, что несмотря на личные испытания последнего периода, я бесконечно далек от той психологии 'отчаянья', какую навязывает мне советская печать, сталинская прокуратура и их неосторожные или неуемные 'друзья' на Западе. Ни один день за эти тринадцать лет я не чувствовал себя ни сломленным, ни побежденным. Ни. на один день я не
