Литвиненко ударил нападавшего локтем по лицу. Но было поздно.
Величко обхватил его руками за талию, оторвал от земли. Каменные руки чудовищным прессом сжимали Литвиненко. Ребра затрещали так громко, будто над ухом ломали сухой веник. Он вскрикнул не своим, каким-то страшным, не человеческим голосом.
– А-у-а-у-а-а-а-а, – и подавился своим криком.
Велико резко дернул на себя сжатые руки и сломал противнику позвоночник. Велико разжал объятия. Литвиненко упал к его ногам, как большая тряпичная кукла.
Эпилог
В спальне людоеда Рогожкин заполз под кровать, выудил оттуда темную дорожную сумку из синтетической ткани с длинным ремнем. Расстегнув 'молнию', стал копаться в чреве сумки. Мятые несвежие рубашки, белье, всякая мелочь. Вот оно: на дне бумажник из толстой кожи с металлической застежкой.
Величко, развалясь в кресле, наблюдал за подсчетом купюр. Каширин, еще не оклемавшийся после жестокой кровавой потасовки, сгорбился на стуле у окна, он залепил пластырем рассеченную бровь. Морщась всем лицом, прикладывал к подбитому глазу холодный гаечный ключ. Рогожкин пересчитал деньги из бумажника Акимова. Оказалось тридцать семь тысяч долларов сотенными и пятидесяти долларовыми купюрами, плюс кое-какая мелочь рублями.
Разложив деньги на кровати, Рогожкин поделил их на три равные кучки. Получилось по тринадцать тысяч с мелочью на рыло. Рогожкин нежно погладил деньги.
– Вот она, магия зеленого цвета, – сказал он.
Величко, получив свою долю, дважды пересчитал наличность, упаковал деньги в герметичный пластиковый пакет. Затем вспорол парадный пиджак, одолжил у одной из вдов людоеда иголку с ниткой и зашил пакет в подкладку. Спустившись во двор, к отремонтированному 'Уралу', он закинул полог тента наверх, опустил борт кузова, положил на него три длинные двухдюймовые доски. По ним скатил из кузова на землю бочки с боеприпасами, ящики с оружием.
Величко решил, что как только двор людоеда покинут опасные гости, сюда сбегутся сельчане и растащат оружие по своим дворам. Закончив работу через час с четвертью, он поднялся в спальню. Вытерев полотенцем пот, надел тельник и парадный пиджак с вшитым в подкладку пакетом.
– Я уезжаю, – сказал он.
– Так и мы уезжаем, – ответил Каширин. – Тут долго нельзя оставаться.
Величко сдвинул на лоб козырек кепки.
– Но нам в разные стороны. Вы в Москву. А мне там нечего делать. Там давно выписали портянку на мой арест. Кроме того, тринадцать тысяч зеленых в Москве не слишком большие деньги. Несколько раз в карты сыграть. А здесь, в Казахстане, это состояние. Мне надолго хватит. Даже воровать не придется. Пока не придется.
– Что ж, дело твое, – пожал плечами Каширин. – Оставайся тут.
– Грузовик, если вы не против, я заберу. Доберусь на нем до Актюбинска. Там продам 'Урал' или поменяю на легковушку.
– Другой дыры ты не нашел, только Актюбинск?
– Там у меня хорошие знакомые, – Величко вытащил из кармана длинный окурок сигареты. – Помогут слепить документы. Поехали со мной. В Актюбинске наши дороги разойдутся. Вам на север, мне на юг. Сядьте на поезд и через несколько часов будете уже в Оренбурге. Ну, как? Хотя, если у вас есть другие мысли...
Каширин встал со стула.
– У нас нет никаких мыслей. Принимается.
– Тогда собирайте вещи, – сказал Величко.
– Лично мне собирать особенно нечего, – ответил Каширин. – Все мои носильные вещи оставались в кузове того грузовика, который рванул на мосту. Загранпаспорт, белье и бритва вон в пакете. Весь мой скарб.
– А мои лохмотья тут, – Рогожкин поднял легкий рюкзак.
– Тогда поехали, – сказал Величко.
Дорога домой всегда быстрее, чем дорога из дому. Хотя, если не лукавить, разобраться по честному, и обратная дорога не близка. В Актюбинске Величко посадил Рогожкина и Каширина на поезд, дождался отправления.
Грузный, тяжелый, в тесноватом пиджаке, с шеей, обмотанной полотенцем, Величко долго шел по перрону за двинувшимся, набиравшим ход составом. Махал мятым платком и кричал какие-то важные последние слова, которые всегда вспоминаются только в последнюю минуту, которые он забыл сказать в вокзальном буфете за бутылкой пива и стаканчиком водки. Но этих слов было уже не разобрать. Рогожкину показалось, что Величко кричал: 'Прощайте, мушкетеры'. Или какую-то другую ерунду. Не важно.
Перрон оборвался. Величко остановился на его крае, последний раз взмахнул платком. И исчез навсегда.
В Оренбурге решили не делать пересадку на самолет. И правильно. Поезд находился в пути без малого двое суток. За это время, Каширин посвежел, синяки на его лице поменяли цвет, из бордовых сделались желтовато-синеватыми. Раны подсохли. А Рогожкин, застолбивший верхнюю полку, слезал оттуда только чтобы сходить в туалет, подкрепиться и снова залечь. С короткими перерывами он спал почти двое суток кряду.
Поезд прибыл в столицу в дождливых холодных сумерках. Ранний вечер зажег первые московские огни. Выбравшись из вагона и закурив на перроне под холодным дождем вперемежку со снегом, спутники впервые за последние несколько дней задумались: что дальше? Они хотели в Москву. И вот они здесь. Кажется, только теперь до Каширина и Рогожкина стало доходить, что они остались целы и даже невредимы. Им выпало жить. И с этим подарком надо что-то делать. Жизнь надо как-то устраивать.
