не подавятся.
Лучше снять квартирку, малогабаритную, самую дешевую. По деньгам. Теперь придется, хочешь, не хочешь, по одежке протягивать ножки. Каширин на минуту представил себе молодую красавицу жену, разодетую, ухоженную, облизанную персональной массажисткой и педикюршей. Представил ее в интерьере убогой малогабаритной конуры – и на душе сделалось совсем погано.
Вот Марина стоит у плиты и варит, помешивает в кастрюле вонючее, несъедобное варево из костей и мясных жилистых ошметков. Помещение тесной квартирки, заставленной чужой обшарпанной мебелью, насквозь пропитали миазмы бедности.
А он, Каширин, привыкший к кухне дорогих ресторанов, сидит за кособоким столом и облизывается. Он голоден, он отщипывает пальцами хлебный мякиш, бросает в рот скудные серые крошки. Он ожидает порцию этой горячей баланды, которая согреет его безутешную душу.
Возможно, он со временем даже привыкнет к такой жизни, к грошовому существованию полного жизненного банкрота. А Марина... Она сбежит куда угодно, без оглядки босиком сбежит после недели такой с позволения сказать жизни. Хотя терпения жены и на неделю не хватит.
Боже, от всего этого с ума сойдешь. Фирменно рехнешься, если зациклиться на таких мыслях. Хоть сейчас вызывай скорую психиатрическую помощь – и езжай в Кащенко.
Удача улыбнулась Каширину, когда он, ошалевший от головной боли и собственных мыслей, стоял у распахнутого окна. С высоты третьего этажа со смертной тоской в глазах разглядывал черный политый вечерним дождем асфальт. На столе запищал телефонный аппарат.
Рухнув в кресло, Каширин снял трубку и узнал излучающий дружелюбие голос старого знакомого, американского бизнесмена Мартина Бентона. Каширин так обрадовался этому звонку, что забросил ноги на стол. И как он раньше не вспомнил о Бентоне? Американец ворочает большими деньгами, очень большими, в его силах помочь Каширину. Поприветствовав старого знакомого, перекинувшись общими фразами, Каширин перешел к делу.
– Два миллиона долларов наличными? – переспросил американец.
Бентон почти свободно разговаривал на русском языке.
– Всего-навсего два миллиона, – через силу пошутил Каширин. – Под хорошую гарантию. В обеспечение кредита я предоставлю технические алмазы. Они оценены экспертами в два с половиной миллиона. Заключение у меня на руках. Алмазы в сейфе.
– Если это так важно для тебя, приезжай прямо сейчас, я в своем офисе, – сказал Бентон. – Я не доверяю телефонам.
Бентон не доверял не только телефонам. Он не доверял почти всем русским людям. Возможно, в этом недоверии таилась разгадка его финансовых успехов.
Несколько лет назад Бентон, полный самых масштабных планов и здорового оптимизма, прилетел в Россию, чтобы здесь продолжить свой бизнес. На третий день своего приезда Бентон пешком прогуливался по городу, наслаждаясь красотой древней столицы. Черт дернул Бентона пересечь мост через Москву реку и оказаться на заплеванной территории оптового рынка, примыкающего к Киевскому вокзалу.
Другой черт дернул Бентона купить у лоточника три жареных пирожка с мясом. На обратной дороге Бентону стало плохо. Следующие два дня американец провел в реанимации института Склифосовского, где бригада врачей с трудом отстояла его жизнь.
Со времени своего отравления и чудесного воскрешения Бентон сильно изменился. Бизнес в России он все-таки начал. Но из оптимиста, человека широких взглядов он превратился в осторожного, подозрительного ретрограда. Правда, подозрительность Бентона распространялась не на всех русских, Каширин был приятным исключением. В свое время он кое-чем помог Бентону. Американец помнил добро.
Переговоры Бентона и Каширина закончились далеко за полночь. Каширин, отпустивший своего водителя, заказал такси и вышел на улицу расслабленной вихляющей походочкой. Он не был пьян, он был счастлив. Каширин сел в поджидавшую его желтую машину с шашечками и велел водителю ехать на Рублевку.
'Если это сладкий сон, то пусть я лучше не просыпаюсь', – думал Каширин.
Глава четвертая
Рогожкин сидел на кухне и, мерно позвякивая ложкой о дно тарелки, завершал свой обед. Скромное меню состояло из горохового супа и куска вареного мяса из той же кастрюли. Рогожкин посмотрел на часы и решил: спешить некуда, время в запасе есть.
До места работы рукой подать. Всего два квартала, отделяли его от музея трудовой славы машиностроительного завода, где Рогожкин занимал скромную должность экскурсовода. Хочешь, езжай в музей на автобусе, хочешь, пешком прогуляйся.
Рогожкин водил экскурсии по трем тесным залам заводского музея четыре раза в неделю. Платили в музее не то чтобы много. И не то чтобы регулярно. Да и сама заводская слава, в честь которой и был создан музей, в свете последних веяний времени представлялась вещью эфемерной, даже сомнительной.
Но такая работа имела целый ряд преимуществ. Главное – она давала экскурсоводу много свободного времени. Не нужно ежедневно восемь часов протирать штаны в присутственном месте, крутить баранку или стоять у станка. Провел экскурсию – и свободен.
Он устроился в музей по знакомству полтора года назад, решив, что трудовая книжка должна быть где- то пристроена. Производственный стаж – не последнее дело, не пшик, не хвост собачий. И опять же пенсия... Впрочем, что толку заглядывать в дальнюю даль? Состариться, дожить до этой пенсии, если срочно не завязать с угоном автомобилей, шансов так уж немного. Обязательно нарвешься на большие неприятности, рано или поздно нарвешься. А там уж жизнь пойдет только под гору.
Рогожкин поставил тарелку в раковину, прошел по коридору в свою комнату, надел, светлую рубашку, скромный серый костюм, повязал галстук. Он причесывался перед зеркалом шкафа, когда затрезвонил телефон. Рогожкин вышел в коридор, снял трубку. Голос Чулкова показался слишком напряженным, деревянным.
– У нас неприятности, – сказал Чулков.
