в их бездонные сундуки все звезды с неба.
Рогожкин уловил на улице какое-то движение. Он высунулся дальше из окна. Увидел, как вдоль улицы, от правления к околице, несется стая собак. 'Что это? – подумал Рогожкин. Псовая охота?' Собаки, перегоняя одна другую, пробежали мимо дома и исчезли в темноте. Рогожкин покрутил головой, но псы больше не появились.
Тогда он придумал себе занятие. В углу он нашел стопку местных областных газет десятилетней давности. Чтобы не уснуть, повесил на кривой гвоздь горящий фонарик и решил развлечься чтением. Свет от фонарика слабый, но текст на желтых полу истлевших страницах разобрать можно. Однако развлечение оказалось таким веселым, что скулы до боли сводила неудержимая зевота.
С грехом пополам Рогожкин осилил две статьи: о проблемах горняков и вторую, о задержании на месте преступления матерого самогонщика, спаивавшего негодной сивухой всю округу. Дальше читать эту беспросветную белиберду не осталось сил. Но и спать нельзя.
Рогожкин посмотрел на наручные часы, скоро рассвет. Осталось продержаться всего час, затем он разбудит Каширина, а сам завалится на матрас и отоспится до полудня. Рогожкин глотнул воды из фляжки и тут услышал странный хлюпающий звук. Что это? Вода во фляжке булькнула?
Он погасил фонарик, высунул голову в окно. Ни черта не видно. Но вот новый хлюпающий звук. Будто на другом конце улицы кто-то по уши застрял в месиве из талого снега и грязи, и теперь пытается выбраться из этой субстанции. Рогожкин высунулся еще дальше. Ветер налетал порывами, бросал в лицо водяные брызги.
С новым порывом ветра до Рогожкина долетели то ли шорохи, то ли тихие человеческие голоса, не понять. И вот, наконец, ясный звук, который ни с одним другим не спутаешь, – коровье мычание.
Рогожкин на ощупь добрался до люка, спустился по перекладинам приставной лестницы, толкнул Каширина. Тот застонал во сне. Старик агроном тоже проснулся, сел на лежанке. Спустил ноги, прислушался.
– Просыпайтесь, – Рогожкин теребил Каширина за плечо.
– Что, что такое? – тот сел на матрасе. – Что?
– Начинается, – прошептал Рогожкин. – Они идут. Коров гонят.
Рогожкин снова полез наверх. Каширин последовал за ним, спросонья едва не свалился с лестницы, но, взмахнув руками, удержал равновесие. Когда он подполз к чердачному окну, стадо коров уже растянулось вдоль улицы. Людей на лошадях в темноте не было видно, но слышались их голоса. Чей-то низкий простуженный голос:
– Давай к правлению, мать их.
Другой мужчина что-то ответил, но так тихо, что Рогожкин не разобрал слов. Щелкнул кнут. Коровы, исхудавшие после долгого перехода, брели медленно, устало. За последние дни они отмахали больше ста километров, и за все время не ели ничего кроме негодной сухой травы.
Величко проснулся ночью от странного неудобства в животе. В прежние времена его желудок легко переваривал ржавые гвозди. Но если человек, находясь в неволе, годами хавает крапивную баланду и перловку, сдобренную машинным маслом, испортить желудок немудрено. Несколько дней кряду, пока гнали сюда машины, пока колесили по казахским степям, Величко питался всухомятку.
И вот теперь застарелый гастрит напомнил о себе тупой непроходящей болью. 'Может, там, в желудке, образовалась дырка? – с беспокойством думал Величко. Или еще что-то такое... Такое...' Короче, надо бы показаться врачу, сделать рентген. Но до ближайшего врача пять пролетов по сто верст. Да и то не врач окажется, а какой-нибудь забывший азбуку ветеринар забулдыга. Ему только коровам хвосты крутить, а не людей лечить. А сколько же пилить до ближайшего рентгеновского аппарата? Считай вдовое дальше, не меньше тысячи верст. Придется рассчитывать только на себя. Чтобы успокоить желудок, хорошо бы съесть что-нибудь горячее. Тарелка сдобренной маргарином каши – верное средство от боли.
Величко долго ворочался в спальном мешке, но желудок ныл не переставая. Не хотелось вылезать с нагретого места, но пришлось. Боль не утихала. Как некстати. Величко расстегнул 'молнию', вылез из мешка, натянул ватные штаны, фуфайку и сапоги с обрезанными голенищами. Зажег фонарик, скинул из кузова на землю запасную почти новую покрышку с колеса. Придется ей пожертвовать.
Днем Величко рыскал по округе в поисках хоть каких-то дров, но ничего не нашел кроме сухостойных кустов, изломанные ветки которых, притащил к месту своей стоянки. Пока он спал, потеплело, снега нет, весь ушел в землю талой водой. Величко решил разложить костер на дне оврага. Острым, как бритва, ножом порезал покрышку в лапшу, плеснул немного солярки на сырой хворост.
Затем он поставил две металлические рогатки, сверху положил поперечную железяку, на которой пристроил котелок с водой и алюминиевый чайник. За двое последних суток он не разговаривал ни с одним человеком, поэтому, из-за отсутствия собеседников, стал объясняться вслух с собственным желудком.
– Сейчас, сейчас, – сказал Величко.
Огонь разгорелся быстро, резина коптила, шипела и плевалась огненными брызгами. Вода забурлила, Величко снял чайник, заварил в кружке кофе. На глазок сыпанул гречневой крупы в котелок и стал ждать. Он сказал своему желудку:
– Погоди ты. Минут через тридцать сварится. Вот и пожрем.
Желудок ответил тихим урчанием. Затем Величко уселся на останки автомобильной покрышки, выпил кофе, перекурил. Принес тушенку, вскрыл ее ножом. Когда каша дошла до готовности, он вывалил в котелок тушенку, сдобрил это дело куском маргарина и сказал:
– Ну, еще минут десять – и готово. Потерпи.
Несмотря на присмотр, каши немного пригорела, зато порция получилась такая, что пятерым едокам с ней за раз не справиться. Далеко по степи разнесся аромат тушеного мяса, каши, подгоревшего маргарина. Ветер унес запах в сторону села. Стая одичавших собак, бродившая в окрестностях колхоза имени Жубанова, выискивала ночную добычу. Собаки учуяла ни с чем не сравнимый пьянящий дух горелого маргарина и тушенки.
Собаки изголодали и озлобились. Последние недели они разрывали норы сусликов, питались падалью, дохлыми воронами и полевыми мышами. Но лег снег и похоронил под собой и эту жалкую добычу. Нынешним вечером собаки в клочья растерзали и съели двух своих сородичей, больных костлявых дворняжек.
