имелось в этот час вокруг женщины, весь ее мирок и даже образа.
ГОЛОС ПРАСКОВЬИ. Матушка Богородица, да что же это за любовь такая? Смилуйся над ними, Матушка Богородица! Коли любить друг друга меньше будут - может, у них дитя и зародится? Уж как бы я за их младенчиком ходила! С рук бы его не спускала, светика моего! Мне-то уж замуж не собираться, кому я такая нужна... Матушка Богородица, дай хоть их дитя понянчить... А как Андрей Федорович сыночка хочет - сама знаешь, Матушка, и Аксиньюшка бы угомонилась... Пошли им младенчика, Матушка! Что за семья без детей?.. И я бы при деле была. А то соседки уж дурное говорят - будто бы я по хозяину сохну... потому и служу и Петровых за гроши... Одно у них, у дурищ, на уме. Да ты же все видишь, Матушка! .. Ты-то все видишь... За что мне это, Матушка?.. За что?..
И снова набрали силу слова, произносимые Прасковьей на веками устоявшийся лад.
ПРАСКОВЬЯ. ... Господи, поминуй! Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради причистыя Твоея Матери, преподобных и богоносных отец наших и всех святых Твоих помилуй нас! Аминь.
Сцена вторая
В карете ехали, приятно беседуя, четверо - молодой, богато одетый вельможа - граф Энский, полковник Андрей Федорович Петров и две театральные танцовщицы - Анета и Лизета.
Граф был не слишком хорош собой, однако знал светское обхождение и одет нарядно. Полковник Петров, напротив, очарователен настолько насколько может быть мил сердцу стройный, большеглазый и румяный порывистый кавалер с выразительным, серебряного тембра голосом. Граф - в палевого цвета кафтане, камзоле мелкими цветочками, в белых кюлотах и чулках, в башмаках бронзового цвета, при шпаге, через грудь у него широкая лента. Полковник Петров - на военный лад, в зеленом кафтане, алом камзоле и штанах, тоже при шпаге. Оба, как галантные кавалеры, устроились на менее удобном переднем сидении, предоставив дамам заднее.
Анета и Лизета в вырезных платьях с кружевными, в четыре яруса, воланами на рукавах, с большими бантами и маленькими, искусно из шелка сделанными розами на корсажах, с высоко подобранными удивительной белизны волосами и в пышных юбках, которые с трудом поместились в карете, из-за чего обе танцорки очень беспокоились и поминутно затевали возню с охорашиванием.
ГРАФ. А что Сумарокову на ум взошло! Ввек не догадаешься!
ПЕТРОВ. Оду новую, поди, затеял? Зря он это. Его песни лучше од. Вон и Анета с Лизетой подтвердят.
АНЕТА. Нам до од мало дела. Вот коли бы он мне в балетном представлении роль сочинил - это бы лучше всего! У нас 'Суд Париса' нынче ставить решили. Так мне опять амурчика танцевать выпало - а нас, амурчиков, там дюжина!
ГРАФ. Да как же сочинять-то? Ногам слов не полагается! А какие тебе антраша отбивать - это пускай мусью Фузано придумывает, на то его из Италии выписали.
ЛИЗЕТА. Этот придумает! Такую прыготню развел и вертеж непрестанный! Суета бестолковая, а прежней тонности в танце уж и нет.
ГРАФ. Тебе бы все в менуэтах плыть, как при покойной государыне. Да и на что они, танцы, с твоей-то пышностью? Петь выучилась - ну так и пой.
Лизета, обидевшись, отвернулась, и обе они с Анетой укрылись за веерами, беззвучно перешептываясь.
ПЕТРОВ. Так что Сумароков?
ГРАФ. Ты Лукиановы беседы читал? Так он то же самое задумал на русский лад написать.
ПЕТРОВ. Римские разговоры - на русский лад?
ГРАФ. Ну, не совсем на русский. Для нашей словесности, да и для меня самого разговоры мертвых...
АНЕТА. Я от тебя падаю! Вот ты уж и в разговоры с мертвецами пустился!
ГРАФ. Не я, душенька, - Сумароков! А до него - римлянин Лукиан! Вот представь - померли господин со слугой, на том свете очнулись, а еще того не разумеют, что они...
ПЕТРОВ. В раю, что ли?
АНЕТА. В аду! У них, у сочинителей, все господа нехороши. Куда же господину, как не в ад? А слуга - за ним.
ГРАФ. Да то-то и оно, что у Лукиана не рай и не ад, а Елисейские поля. Там, поди, иного дела душам нет, кроме как беседовать. Или вот читал он мне, как там медик со стихотворцем встречаются, один другого краше...
ПЕТРОВ. Таким, как он, в народе говорят - ври, да не завирайся. Нам, поди, Елисейских полей не полагается.
ГРАФ. Да будет тебе проповедовать! Никто у нас нашей православной веры не отнимает, и сочинительство ее не поколеблет. Вон ты про Амура и про Венеру поешь - так что же, это - грех? А наутро ты уж в храме Божьем на литургии поешь - так и то ведь не подвиг! Тебе за твое церковное пение деньги платят. И государыня всегда отмечает.
Полковник Петров внезапно откинулся на спинку каретного сиденья и взялся рукой за лоб.
АНЕТА. Что это с тобой, монкьор? Вертижи приключились?
ЛИЗЕТА. Перекрести его скорее, друг Анета, оно и пройдет!
ПЕТРОВ. Уж и прошло... С утра сегодня сам не свой. Как только спевку продержался?
ГРАФ. Ты доктора-немца вели позвать, коли у вас на Васильевском сыщется.
Теперь по Петербургу новое поветрие ходит - в одночасье может человека скрутить. И на Елисейские поля!
АНЕТА. Спаси и сохрани!
Она меленько перекрестилась.
ПЕТРОВ. Да будет вам меня хоронить! Коли его сиятельство меня до дому довезти изволит - брусничной водой отопьюсь.
АНЕТА. Брусничная вода и поближе найдется.
И вновь обе танцорки, укрывшись за веерами, стали перешептываться. Одновременно и граф сделал мановение руки, повелевающее полковнику Петрову приблизиться к нему на расстояние шепота.
ГРАФ. Дурак будешь, коли упустишь...
ПЕТРОВ. О чем вы, ваше сиятельство?
ГРАФ. Анетку упустишь. А она за тобой так и машет...
ПЕТРОВ. Да Бог с ней, на что мне?..
ГРАФ. Доподлинно дурак.
ЛИЗЕТА. Коли Андрею Федоровичу нездоровится, так ему бы на заднее сиденье лучше пересесть, на переднем и точно голова как не своя. А я бы к вашему сиятельству села. Пусти-ка, друг Анета! А ты, монкьор, сюда пропихивайся!
ГРАФ. Ручку позволь, сударыня!
Лизета, не удержавшись, упала прямо ему на колени.
ГРАФ. Вот для чего все это затевалось!
И стал шептать на ухо Лизете такое, что она расхохоталась.
ЛИЗЕТА. Куда как ты славен, монкьор! Да ты уморил меня!
Теперь Лизета принялась нашептывать графу на ухо.
АНЕТА. А что ты, сударь, к концерту готовишь? Сказывали - Сумароков новую песню сочинил да тебе и отдал. А ты ни с кем и не поделишься!
ПЕТРОВ. Да что делиться - для мужского голоса.
ГРАФ. Драгунская, что ли?
И он запевает, дирижируя сжатым кулаком, но фальшивя немилосердно:
Прости, моя любезная, мой свет, прости,
Мне велено назавтрее в поход идти!
Полковник Петров в комическом ужасе схватился за уши, а Лизета, очевидно, любившая хорошее пение, замахала на исполнителя сложенным веером, дорогим, французским, из слоновой кости и шелка, с блестками и кисточкой.
ПЕТРОВ. Ну уж нет! Сначала, сначала, а вы подхватывайте!
И он запел, тоже дирижируя, и после первых двух строк к нему присоединилась Лизета:
Прости, моя любезная, мой свет, прости,
Мне велено назавтрее в поход идти!
Неведомо мне то, увижусь ли с тобой,
Ин ты хотя в последний раз побудь со мной!
Пока полковник Петров говорил - Анета еще держала себя в руках, стоило запеть лихую песню - так и рванулась к певцу.
Присоединился и граф, негромко, зато очень старательно.
Когда умру, умру я там с ружьем в руках,
Разя и защищаяся, не знав, что страх.
Услышишь ты, что я не робок в поле был,
Дрался с такой горячностью, с какой любил!
Покинь тоску, иль смертный рок меня унес?
Не плачь о мне, прекрасная...
Тут полковнику Петрову опять сделалось нехорошо, он махнул рукой, как бы прося прекратить песню, и сам замолчал.
ГРАФ. ... не лей ты слез! ..
АНЕТА. Да что с тобой, монкьор?
ПЕТРОВ. В жар кинуло. Второй уж день так - то в жар, то в холод.
ЛИЗЕТА. И точно, что ты брусничной воды перепил! Небось, велел ледяную подавать? Радуйся еще, что с голоса не спал!
ГРАФ. Вот завезем домой душеньку Анету - и тебя на твой Васильевский остров.
ПЕТРОВ. Неловко, право! Где Галерная и где моя убогая хижинка? Я извозчика возьму!
ЛИЗЕТА. Как ты забавен! Ты уморить меня решился, право! Бесподобный болванчик! Не его сиятельство же тебя везет, сударь, а лошади!
АНЕТА. Брось, радость моя, стыдиться, это ничуть не славно. От таких рассуждений у меня делается теснота в голове... Ах, велите остановить!
ЛИЗЕТА. И точно, ты уже дома. До чего же тесно мы сели, тебе и не пройти. Придется тебе, монкьор, выйти из кареты и помочь Анете спуститься.
Граф, извернувшись, постучал в переднюю стенку.
ГРАФ. Стой, Петрушка! Стой!
Андрей Федорович вышел первым и предложил руку танцовщице. Она. манерничая, сошла со ступеньки.
ГРАФ. Петрушка, гони! Гони, сукин сын!
И тут же раздался звонкий хохот Лизеты.
ПЕТРОВ. Ваше сиятельство! ..
Но кареты уже не было. Был каменный подъезд доходного дома.
Негромко засмеялась и Анета.
АНЕТА. Уж коли ты тут, сударь, так взойди, не побрезгай нашим угощеньицем. Да идем же, не кобенься, сударь мой, прохожие смотрят! Скорее, скорее!
ПЕТРОВ. Коли это шутка, так я обязан сказать...
АНЕТА. Тише, тише! Соседи услышат! Вот сюда!
И за руку втащила его в подъезд.
Сцена третья
Анета ввела растерявшегося полковника Петрова в дом, где на третьем этаже нанимала маленькую квартиру. Это было крошечное, тесное женское царство, премило убранное, с полосатыми креслицами и кушеткой, с консолями,
