Козлов не умел держать машину на курсе, что вызывало у штурмана напряжение и нервозность. Но даже не это было самым неприятным. Стоило самолету попасть в зону огня, как с пилотом начинало твориться что-то необъяснимое. Он словно деревенел и лез вперед напропалую, строго по прямой, не обращая внимания ни на огонь зениток, ни на боевой порядок, ни на команды штурмана. Не умея держать точный курс в спокойной обстановке, тут он не отклонялся ни на градус, и только чудо спасало экипаж от бессмысленной гибели. Каждый раз, видя, как этот сумасшедший лезет в самое пекло даже без малейших попыток защититься, штурман прощался с жизнью. Для того чтобы победить, одних чудес недостаточно, это-то штурман прекрасно понимал.
Он был уверен, что рано или поздно майор Козлов угробит и машину и экипаж.
Штурман не был трусом. Он готов был пойти на любой риск, если это вызвано необходимостью. Но он хотел, чтобы люди, с которыми он работает, защищались до конца.
В полетах с майором Козловым штурмана никогда не покидало предчувствие беды. Ему казалось, все дело в том, что майор Козлов не умеет летать. Но сейчас он вдруг понял, что дело было и в нем, штурмане. В их экипаже не было того главного, без чего нельзя победить и о чем штурман начал догадываться лишь сейчас. Хотя, конечно, какое-то смутное беспокойство и неудовлетворенность тревожили его и раньше.
Это не было ясно осознанным пониманием, которое можно было бы выразить словами. Но для штурмана оно было почти осязаемым. Вот сейчас он, пожалуй, сумел бы помочь майору Козлову.
Когда родилось это чувство? Возможно, в тот момент, когда пилот спросил его о довоенной профессии стрелка. А может, еще раньше, когда он сказал: 'Они вышибли мне глаза'. Ведь даже тогда штурман не почувствовал дыхания смерти, как чувствовал он в самых безобидных полетах с Козловым.
Так или иначе, рождением этого нового чувства штурман был обязан пилоту Добрушу. Между ним и миром возникали новые связи, наполнялось содержанием то, на что раньше штурман не обращал внимания.
Бесконечная ночь крепко держит в своих объятиях одинокую машину. Ночь сплетена из звезд, лупы и гула моторов.
Штурману этого мало. И он с удивлением обнаруживает, что глаза его жадно осматривают землю, отыскивая признаки жилья, хоть маленькую светящуюся точку. Отыскивают не как поворотный пункт или пятно для визирования. Он хочет убедиться, что там есть человеческое тепло, хочет услышать сигнал сочувствия и ободрения... Ничего подобного с ним раньше не случалось.
- Командир, как вы себя чувствуете? - спрашивает он. - Вам лучше?
- Да. Лучше, - доносится до него голос пилота. 'Ему действительно немного лучше,-думает штурман с облегчением. И тут же мрачнеет: - Надолго ли?'
- Где мы находимся? - спрашивает пилот.
- Скоро Белоруссия.
- Машина... в каком положении машина?
- Все нормально, - поспешно отвечает штурман. Даже слишком поспешно. - Не беспокойтесь, командир. Машина в порядке. Если вы можете прибавить немного газу...
- Ладно.
И штурман чувствует, как увеличивается тяга. Его прижимает к спинке сиденья, линейка ползет по планшету, Он придерживает ее.
Ох, как пустынна земля! Она словно вымерла. Ни единого огонька до самого горизонта, ни единого движения, ни единого следа человека. Только серые пятна лесов едва проступают сквозь ночь. Может, уже вся земля умерла, может, единственное, что от нее осталось, - это серые пятна лесов?
- Командир, доверните влево. Правое крыло приподнимается.
- Достаточно. Машина начинает выравниваться.
- Еще чуть... хорошо!
Теперь они пройдут севернее Гродно, дальше от его зениток и истребителей. И от облаков.
Штурман пристально вглядывается в небо, Слева растет облачная стена. Штурман хорошо видит причудливые фантастические очертания, такие нереальные в лунном свете.
Они красивы. Но это кучевые облака, и штурман оценивает их теперь как элемент полета. Они вызывают в нем глухое раздражение. Он не может допустить, чтобы самолет попал в болтанку и на пилота свалилась дополнительная тяжесть. Нужно успеть проскочить их.
- Командир, прибавьте еще чуть газу... Какая же она мучительно необъятная, эта ночь!
24
Руки и ноги не слушаются пилота. Чтобы сделать самое незначительное движение, приходится сосредоточивать все силы и все внимание. Сначала - чтобы понять, какой частью тела необходимо сделать это движение.
А потом повторять как заклинание: 'Я сжимаю пальцы. Теперь беру штурвал на себя. Нужно согнуть руки в локтях...'
И он сжимает пальцы. Сгибает руки в локтях. Тянет штурвал. Или давит ногой на педаль.
Но самое страшное - ни на что не давить и ничего не двигать.
Тогда из пилота постепенно уходит жизнь. Он медленно, но неотвратимо умирает.
- Штурман...- говорит он.
- Да? - откликается тот.
- Я хотел спросить... да, как у вас с кислородом?
- Нормально, командир. Идет.
- А у стрелка?
- Командир, с ним все еще нет связи.
- Так когда же она будет?
- Я стараюсь, командир... Со стрелком нет связи... Все безнадежно сломалось.
...Командир истребительной эскадрильи майор Добруш был переведен в бомбардировочную авиацию с понижением в звании и должности. Причиной тому послужила гибель полковника Голубева, который инспектировал истребительный полк. У полковника Голубева было немало прекрасных качеств, необходимых военному человеку. Он был требователен не только по отношению к другим, но в равной степени и к себе самому. Если было нужно, он не боялся идти на смертельный риск, не боялся сесть в машину и наравне с рядовыми пилотами сражаться против врага.
И, надо сказать, он неплохо дрался. На его счету было два сбитых самолета противника, хотя инспектирующему вовсе не обязательно принимать личное участие в боях.
Но, к сожалению, у него имелся крупнейший недостаток, который превращал в ничто все его достоинства: в роли инспектирующего, в роли человека, призванного давать рекомендации, он никуда не годился. Во-первых, он полагал, что совершенно точно знает, как нужно воевать чтобы выиграть войну, поэтому любые возражения для него теряли смысл, еще не успев быть высказанными. Во-вторых, у него был странный взгляд на ведение боевых действий: Голубеву казалось, что летчики слишком осторожничают, боятся риска, и если подразделение несло большие потери - это было в глазах полковника доказательством того, что оно хорошо, честно сражалось.
При проверке результатов последних боев истребительного полка Голубева сразу же насторожило, что потери в эскадрилье майора Добруша значительно меньше, чем в двух других.
- Боитесь вступать в бой? - спросил он Добруша.
- Нет, товарищ полковник.
- Почему плохо воюете?
- Мы хорошо воюем, - возразил тот. Возражать не следовало. Именно об этом говорил предостерегающий взгляд командира полка. Об этом же говорила и вся обстановка первого года войны, когда всем хотелось во что бы то ни стало обнаружить конкретных виновников неудач на фронтах и наказать их, чтобы выправить положение. Если бы Добруш промолчал, возможно, все обошлось бы. Но ему было слишком обидно за эскадрилью, которая сбила самолетов противника больше других, понеся при этом минимальные потери. Обидно за товарищей, которых в награду именуют трусами. Полковник Голубев прищурился.
- Вы утверждаете, что хорошо воюете? Почему же в вашей эскадрилье самые низкие потери?
- Именно поэтому.
- Нет! Потому что вы уклоняетесь от боя. Майор Добруш положил перед ним сводку последних боев.
- Эскадрилья сбила самое большое количество самолетов.
Полковник даже не взглянул на сводку. Он ее и так знал наизусть.
- Если бы вы хорошо воевали, количество сбитых самолетов было бы еще больше. У вас самое боеспособное подразделение в полку. В вашей эскадрилье самолетов столько же, сколько в двух других, вместе взятых. Майор Добруш побледнел.
- В том, что они позволили свести себя к одной эскадрилье, вина не моя, отчеканил он.
Этого ему не нужно было говорить. Это было несправедливо по отношению к товарищам, которым меньше повезло. Но он был слишком раздражен и не мог сдержаться. Полковник Голубев окинул его недобрым взглядом.
- Видимо, они в первую очередь заботятся о том, чтобы нанести противнику как можно больший урон, а не о своей безопасности, - сухо сказал он. - Не в пример вам. Можете идти, мы разберемся. Добруш круто повернулся.
Он не знал, о чем говорили после ого ухода командир полка Петров и инспектирующий Голубев. Видимо, подполковник Петров пытался рассеять неблагоприятное впечатление о своем командире эскадрильи. Как бы там ни было, взыскания не последовало. Зато случилось худшее. Вечером командир полка вызвал к себе Добруша.
- Вот что, Василь Николаевич, - сказал он. - Завтра Голубев хочет слетать с твоей эскадрильей на задание в качестве ведущего, чтобы посмотреть, на что она годится. Ты пойдешь у него ведомым...- Он помялся и отвел глаза. - До сих пор я не возражал, что твоя эскадрилья ходила парами и на высотах, превышающих требуемые. Том более что эти новшества оправдывали себя. Но я думаю, ты догадываешься, как отнесется к нарушению инструкции инспектирующий... Он твердо взглянул в глаза Добруша.
- Приказываю в этом полете действовать строго по инструкции. Идите тройками и на указанной высоте.
- Андрей Иванович, - попробовал возразить Добруш, - боюсь, что это может дорого обойтись эскадрилье... Но Петров прервал его:
- Сам виноват, дорогой. Не нужно было лезть в бутылку, все и утряслось бы. А что я сейчас могу сделать?
Эскадрилья вылетела на барражирование. Полковник подвел ее к линии
