Стелла глянула на него странно, и в глазах ее беззвучно вспыхнул синий порох.
- Почти угадал, змей...
Жара. Жгучий жемчуг пота. Наждак языка. Пустой стакан сердца. Открытая рана губ. И 'духи' затихли, не подавая признаков смерти.
- Не нравится мне это, - заговорил Голицын глухо. - Кажись, они затаили в душе жлобство.
- А что ты предлагаешь?
- Руку и сердце, - быстро ответил Голицын. - Больше у меня нет ничего, уж извини.
- Смотри, как бы потом не пришлось отказываться от своих слов, сказала Стелла и усмехнулась невесело.
- Я от них никогда не отказываюсь. Я их просто забываю.
- А... Это правильно. Я тоже так делаю. Чтобы скрыть память о провалах, ссылаюсь на провалы в памяти.
- А хочешь, стихи почитаю? - предложил Голицын неожиданно.
- Здесь? Сейчас? - Стелла округлила глаза. - Месса в сортире прозвучала бы уместнее.
- Надо же как-то убить время, - возразил Голицын. - Или ты предпочитаешь, чтобы оно нас убило?
- Нет, конечно... Ну, читай.
Голицын прочистил горло актерским кашлем и продекламировал тихо, но не без жара:
В полдневный жар, в горах Афганистана,
Я спал с свинцом в разорванной груди,
Сочилась кровь, словно вода из крана,
И ветер плакал, будто муэдзин.
Куст анаши, патроны, том Корана,
Сон смерти мрачно карты тасовал,
Во имя чье уснул я слишком рано.
Уснул нелепо, страшно, наповал?
И снился мне сияющий огнями
Вечерний пир в родимой стороне,
Меж юных жен, увенчанных цветами,
Сидел старик, почетнейший в стране,
Которой затянул на шею петлю,
И табуретку выбил из-под ног,
Которую он бросил в это пекло,
Поскольку лучше выдумать не мог.
Нас много в этой мясорубке-яме,
Напрасной крови полной до краев,
А он один, как в золоченой раме
В немеркнущем сиянье орденов...
- Лермонтова напоминает? Нет?... Только ты на Брежнева зря гонишь. Ничего старик уже давно не решает. Еле-еле дышит, на уколах да на Джуне. Вряд ли он эту зиму переживет...
- А, по-моему, он вечен.
- Как архетип - да, а как личность - тленен, как все.
- Дай-то Бог...
- Зря ты так, - покачала головой Стелла. - Вспомнишь его еще с тихим умилением. Придет какой-нибудь Андропов...
- По фигу. Все равно во все времена на российском троне будут сидеть тронутые... Лишь бы меня не трогали. Я еще хочу пожить. Хочу посмотреть финал чемпионата мира по футболу.
- А зачем? - Стелла пожала плечами. - И так же исход ясен...
- Серьезно-о? - протянул Голицын и разулыбался бестактно. - Ну, поделись.
- На здоровье. В финале Италия надерет зад фрицам 'три - один'.
- А кто забьет? - делая деловито-озобоченное лицо, осведомился Голицын.
- У Италии Росси, Таделли и Альтобелли, а у немцев - Брайтнер.
Такая категоричность могла расшевелить и самого стойкого скептика.
- А я дурак, на бразильцев поставил, - загрустил Голицын.
- Мне отец тоже написал, что он на них рассчитывает, - сообщила Стелла со вздохом. - Но это зря. Они итальянцам продуют 'три-два'...
- Нострадамус! Туши свет, кидай гранату.
Стелла снова пожала плечами.
- Сам увидишь.
- Да уж хотелось бы увидеть...
- Ну давай тогда на 'три-четыре' попробуем вариант 'камикадзе', предложила Стелла.
- Тогда, в лучшем случае, футбол увидим на том свете, - иронически скривился Голицын. - Надеюсь, что и там смотрят...
- Ты не понял. Помолимся, вызовем 'божественный ветер'.
- А, ты в этом смысле... Не умею я молиться. Как-то это... унизительно что ли?
- Разве можно унизиться перед тем, кто неизмеримо выше тебя? изумилась Стелла всерьез.
Она зажмурилась. Закрыла лицо ладонями, проговорила еле слышно: 'Ну, банзай...' Потом отняла руки от лица и, улыбнувшись лучезарно, объявила:
- Все! Готово дело.
- Что готово? - недоуменно спросил Голицын.
- Ушли 'духи'. Путь свободен, не взирая на то, что свобода беспутна...
- Куда ушли? Почему?
- Я почем знаю? По духовным делам. Или по-большому захотелось.
Голицын не успел среагировать, а она уже вскочила на ноги, выпрямилась во весь рост и радостно замахала руками. Голицын судорожно сжался в ожидании кинжального огня, но скалы приветливо молчали.
Такой ее Голицын запомнил навсегда: совершенно черная от пота панама, пыльный камуфляж, 'Калашников' на груди, бронза лица и лазурь глаз. Счастливо скалящаяся абсолютная амазонка...
Потом настал дембель, неизбежный, как торжество правды на Земле. Вступив в Термезе на землю родную, советскую, Голицын и Стелла первым долгом, как и положено, землю эту поцеловали и уже долгом вторым в первой попавшейся забегаловке напились до немеркнущего сияния, благо было и что вспомнить, и кого помянуть... Хотя, какое тут к черту 'благо'?
До Ташкента ехали поездом. Хотя в Афгане Голицын ни наркоту не толкал, ни валютой не спекулировал, кое-какие шмотки и непременные 'чеки' у него с собой были. Спустили все сразу же по дешевке проводникам: за водку, за отдельное купе. Целый день просто пили, и ночь целую пили друг друга, и чем больше пили, тем острее становилась жаркая жажда... Тогда же они и поняли, что ничто так ни пьянит, как пустота лунного света в стакане, и ничто ни запоминается так, как никогда не сказанные слова.
Денег осталось 113 рублей - аккурат на два билета на 'аэробус' до Москвы. Однако уже в самолете Голицын сотворил по его выражению 'чудовищное чудо': извлек неизвестно откуда заначку в 500 рэ - прилично по тем временам... Таким образом, по прилету в Домодедово, заезды продолжились. Сразу же зарулили в какой-то кабак и ... Дальнейшее - тьма, покрытая мраком. Амнезия. Ампутация мозга.
И до сих пор для Стелы неразрешимой мировой загадкой оставался вопрос: как же она дома-то оказалась? Отец, смертельно обиженный на нее за то, что она телеграмму не отбила, объяснил сухо и холодно: 'В дверь позвонили. Я открыл и обнаружил тебя прислоненной к стене в состоянии близком к нулевому'. Ничего, впрочем, не пропало: вещи, документы - все было в целости. Голицын только пропал, как-то даже неприлично бесследно. По-тихому себя ненавидя, Стелла затосковала, последовательно теряя и лицо, и всю вереницу нежно носимых масок. Она даже сделала робкую попытку отыскать Голицына через адресный стол, но там с ее запросом даже связываться не стали, едва услышав фамилию. 'У нас все Голицыны уехали в восемнадцатом году. Вы в Париже поискать попробуйте, девушка'.
В институт же Стелла, не взирая на выдающиеся и даже боевые заслуги перед партией, правительством
