- Вы женщина рассудительная, вы сами поймете, что... что мне уже больше нельзя к вам ходить.
- Так-с,-протяжно повторила Прасковья Ивановна.
- Поверьте, я очень сожалею; признаюсь, мне даже больно, истинно больно...
- Вам лучше знать-с,- спокойно возразила Прасковья Ивановна.- В вашей воле-с. А вот, позвольте, я счетец вам подам-с.
Петушков никак не ожидал такого скорого согласия. Он вообще и не желал 'согласия'; он хотел было только напугать Прасковью Ивановну и в особенности Василису. Ему становилось жутко.
-Я знаю,- заговорил он,-Василисе это нисколько не будет неприятно; напротив, я думаю, она будет рада.
Прасковья Ивановна достала счеты и начала стучать костяшками.
-С другой стороны,-продолжал все более и более взволнованный Петушков,-если б, например, Василиса объяснила мне свое поведение... может быть... я... хотя, конечно... я не знаю, может быть, я бы увидал, что тут, собственно, нет никакой вины.
- За вами, батюшка, тридцать семь рублей сорок копеек ассигнациею,-заговорила Прасковья Ивановна.-Вот, не угодно ли поверить?
Иван Афанасьич не отвечал ни слова.
- Восемнадцать обедов, по семи гривен за каждый: двенадцать рублей шесть гривен.
- Итак, мы расстаемся с вами, Прасковья Ивановна?
- Что ж, батюшка, делать? Такие ли бывают случаи? Двенадцать самоваров, по гривенничку...
- Но скажите хоть вы мне, Прасковья Ивановна, куда это ходила Василиса, и зачем это она...
- А я, батюшка, ее не расспрашивала... Рубль двадцать копеек серебряною монетой. Иван Афанасьич задумался.
- Квасу и кислых щей,-продолжала Прасковья Ивановна, отделяя костяшки на счетах не указательным, а третьим пальцем,- на полтину серебром. К чаю сахару и булок на полтину серебром. Четыре картуза табаку куплено по вашему приказанию: восемь гривен серебром. Портному Куприяну Аполлонову...
Иван Афанасьич вдруг поднял голову, протянул руку и смешал кости.
- Что ж это вы, батюшка, делаете!-заговорила Прасковья Ивановна.-Али мне не верите?
- Прасковья Ивановна,-возразил Петушков, торопливо улыбаясь,-я раздумал. Я так, знаете, пошутил. Останемся-ка лучше приятелями, по-старому! Что за пустяки! Как можно нам с вами расстаться, скажите пожалуйста?
Прасковья Ивановна опустила голову и не отвечала ему.
- Ну, повздорили - и кончено,- продолжал Иван Афанасьич, похаживая по комнате, потирая руки и как бы снова вступая в прежние права.-Аминь! а вот я лучше трубочку закурю.
Прасковья Ивановна все не трогалась с места...
- Я вижу, вы на меня сердитесь,- сказал Петушков.- Я, может быть, вас обидел. Ну, что ж? простите великодушно.
- Какое, батюшка, обидел! Какая тут обида?.. Только уж вы, батюшка, пожалуйста,- прибавила Прасковья Ивановна, кланяясь,- не извольте больше к нам ходить.
- Как?!
- Не след нам, батюшка, с вами знаться, ваше благородие. Уж, пожалуйста, сделайте милость...
Прасковья Ивановна продолжала кланяться.
- Отчего же?-пробормотал изумленный Петушков.
- Да уж так, батюшка. Окажите божескую милость.
--Да нет, Прасковья Ивановна, надобно объясниться...
- Василиса, батюшка, вас просит. Говорит: 'Благодарна, очинно благодарна и чувствую'; только уж вперед, ваше благородие, увольте.
Прасковья Ивановна чуть не в ноги поклонилась Петушкову.
- Василиса, вы говорите, меня просит не ходить?
-Именно так, батюшка, ваше благородие. Как вы сегодня изволили пожаловать, да как заговорили, что, дескать, не желаете больше посещать, то есть нас, я так, батюшка, и обрадовалась, думаю: вот и слава богу, вот как оно ладно пришлось. А то у меня у самой язык бы не повернулся... Окажите милость, батюшка.
Петушков покраснел и побледнел почти в одно мгновенье. Прасковья Ивановна все продолжала кланяться...
- Очень хорошо,- резко воскликнул Иван Афанасьич.- Прощайте.
Он круто повернулся и надел фуражку.
- А счетец-то, батюшка...
- Пришлите ко мне... Мой человек вам заплатит. Петушков вышел твердой поступью из булочной и даже не оглянулся.
Х
Прошли две недели. Сначала Петушков храбрился чрезвычайно, выходил, посещал своих товарищей, исключая, разумеется, Бублицына, но, несмотря на преувеличенные похвалы Онисима, чуть не сошел наконец с ума от тоски, ревности и скуки. Одни разговоры с Онисимом о Василисе доставляли ему некоторую отраду. Начинал разговор, 'задирал' всегда Петушков; Онисим неохотно отвечал ему.
- А ведь странное дело,- говорил, например, Иван Афанаеьич, лежа на диване, меж тем как Онисим, по обыкновению, стоял, прислонившись к двери, скрестив руки за спину,- как подумаешь: ну что я нашел в этой девушке? Кажется, ничего необыкновенного в ней нет. Правда, она добра. Этого нельзя у ней отнять. :
- Какое добра!-с неудовольствием отвечал Онисим.
- Ну, нет, Онисим,- продолжал Петушков,- надо правду говорить. Теперь оно дело прошлое; мне теперь все равно, но что справедливо, то справедливо. Ты ее не знаешь. Она предобрейшая. Ни одного нищего не пропустит так: хоть корку хлеба, а даст. Ну, и нрава она веселого-это тоже надобно сказать.
- Вот еще что выдумали! Где нашли веселый нрав!
- Я тебе говорю... ты ее не знаешь. И бессребреница тоже она... это тоже. Не интересанка, нечего сказать. Ну, хоть бы я ей - ничего ведь не давал, ты сам знаешь.
- Оттого-то она вас и бросила.
- Нет, не оттого! - со вздохом отвечал Петушков.
- Да вы в нее до сих пор влюбнмши,-ядовито возражал Онисим.- Вы бы рады опять за прежнее.
- Вот уж это ты пустяки сказал. Нет, брат, ты меня тоже, видно, не знаешь. Меня же прогнали, да я же пойду кланяться. Нет, извини. Нет, я тебе говорю, поверь мне, это все теперь дело прошлое.
- Дай бог! дай бог!
- Но почему ж мне теперь и не отдать ей справедливости наконец? Ну, что ж, я скажу, что она собой нехороша,- ну кто ж мне поверит?
- Вот нашли красавицу?
- Ну, найди мне,- ну, назови кого-нибудь лучше ее...
- Ну, так пойдите к ней опять!..
- Эка! Да я разве для того это говорю, что ли? Ты меня пойми...
- Ох! понимаю я вас,- с тяжелым вздохом отвечал Онисим.
Прошла еще неделя. Петушков перестал даже разговаривать с своим Онисимом, перестал выходить. С утра до вечера лежал он на диване, закинув руки за голову. Стал он худеть и бледнеть, ел неохотно и торопливо, трубки вовсе не курил. Онисим только головой покачивал, глядя на него.
-- А ведь вам нехорошо, Иван Афанасьич,-говорил он ему не раз.
- Нет, ничего,- возражал Петушков.
Наконец, в один прекрасный день (Онисима не было дома), Петушков встал, пошарил у себя в комоде, надел шинель, хотя солнце пекло порядком, украдкой вышел на улицу и через четверть часа опять вернулся... Он что-то нес под шинелью...
Онисима не было дома. Целое утро он все сидел у себя в каморке, рассуждал сам с собой, ворчал и ругался сквозь зубы и, наконец, отправился к Василисе.
Он застал ее в булочной. Прасковья Ивановна спала на печи, мерно и томно похрапывая.
