вызвать Онисима на разговор, но Онисим молчал угрюмо. Наконец Иван Афанасьич не вытерпел:
- Что ж ты меня не спрашиваешь, куда я иду?
- А на что мне знать, куда вы идете?
- Как на что? Ну, придет кто-нибудь за нужным делом, спросит: где, мол, дескать, Иван Афанасьич? А ты ему и скажешь: Иван Афанасьич туда-то пошел.
- За нужным делом... Да кто к вам за нужным делом-то ходит?
- Вот ты опять начинаешь грубить? Ведь вот опять? Онисим отвернулся и принялся чистить сюртук.
- Право, Онисим, ты человек пренеприятный. Онисим исподлобья поглядел на барина.
- И всегда ты так. Вот уж именно всегда. Онисим улыбнулся.
- Да на что мне у вас спрашивать, Иван Афанасьич, куда вы идете? Как будто я не знаю? К булочнице!
- А вот и вздор! вот и соврал! Совсем не к ней. Я к булочнице больше ходить не намерен.
Онисим прищурился и тряхнул веником. Петушков ожидал одобренья; но слуга его безмолвствовал.
- Не годится,- продолжал строгим голосом Петушков,- неприлично... Ну, говори же ты, что ты думаешь?
- Что мне думать? Ваша воля. Что мне думать?
Петушков надел сюртук.
'Не верит мне, бестия',- подумал он про себя.
Он вышел из дому, но ни к кому. не зашел. Походил по улицам. Обратил внимание на заходящее солнце. Наконец часу в девятом воротился домой. Он улыбался; он беспрестанно пожимал плечами, как бы- дивясь своей глупости. 'Ведь вот,-думал он,-что значит твердая воля...'
На другой день Петушков встал довольно поздно. Ночь он провел не совсем хорошо, до самого вечера не выходил никуда и скучал страшно. Перечел Петушков все свои книжонки, вслух похвалил одну повесть в 'Библиотеке для чтения'. Ложась спать, велел Онисиму подать себе трубку. Онисим вручил ему предрянной чубучок. Петушков начал курить; чубучок захрипел, как запаленная лошадь.
- Что за гадость!-воскликнул Иван Афанасьич,-где же моя черешневая трубка?
- А в булочной,- спокойно возразил Онисим. Петушков судорожно моргнул глазами.
- Что ж, прикажете сходить?
-- Нет, не нужно-; ты не ходи... не нужно; не ходи, слышишь?
- Слушаю-с.
Ночь прошла кое-как. Утром Онисим, по обыкновению, подал Петушкову на тарелке с синими цветочками белую свежую булку. Иван Афанасьич посмотрел в окно и спросил Онисима:
- Ты ходил в булочную?
- Кому ж ходить, коли не мне?
- А!
Петушков углубился в размышление.
- Скажи, пожалуйста, ты там видел кого-нибудь?
- Известно, видел.
- Кого же ты там видел, например?
- Да известно кого: Василису.
Иван Афанасьич умолк. Онисим убрал со стола и уже вышел было из комнаты...
- Онисим,- слабо воскликнул Петушков.
- Чего изволите?
- А... обо мне она не спрашивала?
- Известно, не спрашивала.
Петушков стиснул зубы. 'Вот,-подумал он,-вот она, любовь-то...-Он опустил голову.-А ведь смешон же я был,- подумал он опять,- вздумал ей стихотворенья читать! Эка! Да ведь она дура! Да ведь ей, дуре, только бы на печи лежать да блины есть! Да ведь она деревяшка, совершенная деревяшка, необразованная мещанка!'
- Не пришла...- шептал он два часа спустя, сидя на том же месте,-не пришла! Каково? ведь она могла видеть, что я ушел от нее рассерженный, ведь она могла же знать, что я обиделся! Вот тебе и любовь! И не спросила даже, здоров ли я? Здоров ли, дескать, Иван Афанасьич? Вторые сутки меня не видит-и ничего!.. Даже, может быть, опять изволила видеться с этим Буб... Счастливчик! Тьфу, черт возьми, какой я дурак!
Петушков встал, молча прошелся по комнате, остановился, слегка наморщил брови и почесал у себя в затылке.
- Однако,-сказал он вслух,-пойду-ка я к ней. Надобно же посмотреть, что она там-таки делает? Пристыдить ее надобно. Решительно пойду. Онька! одеваться!
'Ну,- думал он, одеваясь,- посмотрим, что-то будет? Она, пожалуй, чего доброго, на меня сердится. И в самом деле, человек ходил-ходил, ходил-ходил да вдруг, ни с того ни с сего, взял да перестал ходить! А вот посмотрим'.
Иван Афанасьич вышел из дому и добрался до булочной. Он остановился у калитки: надобно ж оправиться и обтянуться... Петушков взялся обеими руками за фалды да чуть не оторвал их прочь совсем... Судорожно покрутил он затянутой шеей, расстегнул верхний крючок воротника, вздохнул...
- Что ж вы стоите,- закричала ему Прасковья Ивановна из окошка.Войдите.
Петушков вздрогнул и вошел. Прасковья Ивановна встретила его на пороге.
- Что это вы, батюшка, к нам вчера не пожаловали? Аль нездоровьице какое помешало?
- Да, у меня что-то вчера голова болела...
- А вы бы к височкам по огурчику приложили, мой батюшка. Как рукой бы сняло. А теперь не болит головка?
- Нет, не болит.
- Ну, и слава тебе, господи!
Иван Афанасьич отправился в заднюю комнату. Василиса увидала его.
- А! здравствуйте, Иван Афанасьич.
- Здравствуйте, Василиса Тимофеевна.
- Куда вы ливер девали, Иван Афанасьич?
- Ливер? какой ливер?
- Ливер... наш ливер. Вы его, должно быть, к себе занесли. Вы ведь такой... прости, господи!..
Петушков принял важный и холодный вид.
- Я прикажу своему человеку посмотреть. Так как я вчера здесь не был,значительно проговорил он...
- Ах, да ведь точно, вас вчера здесь не было.- Василиса присела на корточки и начала рыться в сундуке...- Тетка! А, тетка!
- Че-а-во?
- Ты, что ль, взяла мою косынку? .
- Какую косынку?
- А желтую.
- Желтую?
- Да, желтую, с разводами.
- Нет, не брала.
Петушков нагнулся к Василисе.
- Послушай, Василиса, меня; послушай-ка, что я тебе скажу. Теперь дело идет не о ливерах да о косынках; этим вздором можно и в другое время заняться.
Василиса не тронулась с места и только подняла голову.
- Ты скажи мне, по чистой совести, любишь ли ты меня или нет? Вот что я желаю знать наконец!
- Ах, какой же вы, Иван Афанасьич... Ну, да, разумеется.
- А коли любишь, как же это ты ко мне вчера не зашла? Некогда было? Ну, прислала бы узнать, что,
