Не покидая передовой

Не простит меня мой лейтенант!

...Надо встать, и скинуть полушубок,

И нащупать дырки на ремне.

Встать, пока еще не смолкли трубы

В сердце, как в далекой стороне.

Трубы в душе этого баклановского героя еще слышатся, но - только встанет ли?

Повесть заканчивается картинами его бешеной, по настоянию жены, спешки на свидание с очередным 'нужным' человеком и последующего сердечного приступа, едва не стоившего герою жизни. Но: 'Смерть не состоялась. Мы возвращались в жизнь, которую мне столько раз хотелось начать заново'.

И здесь героя моего,

В минуту, злую для него,

Читатель, мы теперь оставим,

Надолго... навсегда.

Виктора же мы в последний раз видим, когда он вроде бы на подъеме - 'в сознании тех больших возможностей, которые, как он надеялся, перед ним теперь открывались', после того, как он отступился сначала от старого друга, затем от давнего покровителя (что не помешало Виктору произнести на его похоронах 'прочувственную' речь!).

Он вполне может достичь 'степеней известных', подобно Усватову, пребывающему в ранге заместителя министра и мечтающему о новом повышении.

Вот уж кто демонстрирует поистине высший пилотаж в той 'бесценной науке', что 'веками вырабатывалась... в стенах департамента, шлифовалась, отшлифовывалась и особого блеска достигла в последние десятилетия' (речь о брежневских временах)!

Причастный к 'руководству' искусством, Евгений Степанович способен и прямое начальство ублажить, улестить и вокруг пальца обвести, и с маститыми авторами поладить, и смело пожертвовать - не собственными интересами (Боже упаси!), а как раз в собственных интересах! - ближайшим до того сотрудником, у которого многому научился.

Любо-дорого лицезреть, как Усватов, ловко ухватывавший от жизни все, что можно (да и - что нельзя...), советует своему соавтору (а в сущности 'негру', литературному рабу) усилить критику 'вещизма' и 'общества потребления': 'Смелей надо, смелей... Надо глубже копать. Но не на полштыка, а на всю штыковую лопату!'

В одной из последних баклановских повестей ('Мой генерал') героиня как-то посетовала, глядя из окна своей престижной квартиры: 'Полон двор дорогих иностранных машин. Такое быстрое превращение. Откуда?'

Да все дело в том, что ровно ничего не стоило ни Усватову, ни Виктору, ни этой самой Наде пересесть на иномарку - и в буквальном, и в фигуральном смысле, легко переступая и через судьбы человеческие (порой самых близких людей, как в отношении к сыну), и через свои вчерашние, с позволения сказать, убеждения. Как тут не вспомнить щедринских героев: вчера был крепостник-крепостником, а сегодня громогласно дивится тому, как можно было не задохнуться в той 'отравленной атмосфере'!

И ведь - живы-здоровы и по-прежнему с 'государственным выражением лица' толпятся не только на модных презентациях, но и возле казенного пирога, как непотопляемый заместитель государственного прокурора Столяров, в военные годы бестрепетно осуждавший мнимых изменников родины ('И тогда приходят мародеры'). Воистину, как говорит один из героев писателя, 'одни в огне горят, другие от него руки греют'!

В давние времена один литинститутский остроумец в ответ на вопрос, какой-такой будет коммунизм, сказал: 'Это - когда во всех редакциях будут сидеть наши ребята'.

Впрочем, не только в этом шутейном смысле назначение Бакланова в перестроечные годы главным редактором 'Знамени' и впрямь знаменовало собой явственный шаг в некую 'высшую фазу' общественного развития.

Былой глава журнала некогда, как рассказывали, вернулся из ЦК и убитым голосом сообщил, что 'есть указание быть самостоятельным'. Сменщик же его не только поспешил энергично воспользоваться переменой исторического 'климата', но и сам приложил все усилия ради дальнейшего потепления.

На заседании последней в СССР партийной конференции Бакланов потребовал поименно назвать виновников афганской авантюры, а когда определенная часть зала попыталась устроить ему обструкцию, предупредил:

- Вы не волнуйтесь, я выстою здесь, выстою.

Как стоял со своей батареей и перед фашистскими танками. 'На фронте у каждого свой передний край, - говорилось в 'Пяди земли'. - И в жизни, наверное, тоже'.

Образцом поведения на литературной передовой был для Бакланова его 'крестный' - Александр Трифонович Твардовский, опубликовавший эту повесть в своем журнале. И как характерно, что сразу же, на третий день пребывания в новой должности Григорий Яковлевич попросил у вдовы писателя рукопись его последней, семнадцать лет остававшейся под цензурным спудом поэмы 'По праву памяти' и вскоре напечатал ее.

Не знаю, стоит ли перечислять другие произведения, которым Бакланов тоже открыл дорогу к читателям, называть авторов, которых в прежнем 'Знамени', как говорится, и на порог не пускали. Упомяну лишь одного из них - кстати, тоже былого питомца Литинститута - увы, ныне покойного Владимира Корнилова, потому что в опубликованном тогда в 'Знамени' его стихотворении прозвучало тревожное предостережение о тех волчьих ямах на якобы триумфальном пути к свободе, с которыми новому главному редактору вскоре привелось иметь дело:

Океаны здесь пота,

Гималаи труда!

Да она несвободы

Тяжелее куда.

'Свобода'

И можно только поражаться тому, как умело миновал Бакланов многие опаснейшие мели и рифы, поджидавшие в открытом рыночном море.

Он и здесь выстоял, сохранил свой журнальный корабль на плаву, прежде чем уступить место у руля молодому преемнику и, думаю, с немалым облегчением сменить важный редакторский стол на обычный, простой, письменный.

Пусть же ему и на этой 'позиции' еще долго и славно воюется-работается!