Этого не случилось, но все же последующие сутки нельзя было назвать скучными. За это время застрелили женщину, выбили мозги мужчине, а также произвели окончательный расчет с человеком по имени Ридер. Кое-что в рассказе об убийстве Ридера, помещенном в «Энтерпрайз», достойно внимания — в частности трогательная покладистость вирджинского судьи. Курсив в приведенном мною ниже сочинении мой.
Снова дьявол бушует в нашем городе. На улицах гремят пистолетные и ружейные выстрелы, сверкают ножи — совсем как в доброе старое время! После длительного затишья люди неохотно обагряют руки в крови, зато стоит кому-нибудь пролить ее, и все снова начинают стрелять и резать с удивительной легкостью. Позавчера ночью убили Джека Уильямса; и на другой же день на той же улице снова была пролита кровь — уже в ответ на это убийство. Как выяснилось, Том Ридер, друг Уильямса, беседовал с Джорджем Гумбертом в мясной лавке последнего, обсуждая недавнее убийство Уильямса. Ридер сказал, что только трус мог так поступить — убить человека, не дав ему «показать себя». Гумберт, намекая на мартовское убийство, возразил, что Уильямс имел точно такую же возможность «показать себя», какую в свое время он, Уильямс, предоставил Билли Брауну. Ридер сказал, что это гнусная ложь и что Уильямсу вовсе не дали «показать себя». Тогда Гумберт выхватил нож и дважды полоснул Ридера по спине. Один удар ножа, взрезав рукав Ридеру, прошел сквозь материю и вонзился в тело чуть повыше поясницы; второй удар был точнее, и рана от него оказалась значительно опасней. Гумберт сам отдал себя во власть блюстителей закона и вскоре был отпущен судьей Этуиллом на собственные поруки, так как сам поручился за свое появление перед судом в шесть часов вечера того же дня. Между тем Ридера отнесли к доктору Оуэнсу, где ему перевязали раны. Одна из ран оказалась очень серьезной, многие считали ее смертельной. Однако Ридер, находясь в то время во власти винных паров и не чувствуя боли так, как чувствовал бы ее человек в трезвом состоянии, поднялся и вышел на улицу. Он направился к мясной лавке и возобновил ссору с Гумбертом, угрожая убить последнего. Друзья пытались вмешаться, остановить ссору и растащить противников. Вкабаке «Элеганс» Ридер грозился лишить Гумберта жизни, говоря, что убьет его, и, как рассказывают, просил полицию не задерживать Гумберта, так как он собирается его убить. В ответ на эти угрозы Гумберт раздобыл себе двуствольное ружье, зарядил его — то ли дробью, то ли револьверными пулями — и отправился на розыски Ридера. Между тем Ридер шел по улице, поддерживаемый провожатыми, которые пытались отвести его домой; они приближались к магазину «Клопсток и Гаррис», когда Гумберт вдруг подошел к ним с противоположной стороны улицы, с ружьем в руках. В десяти или пятнадцати шагах от Ридера он закричал его провожатым: «Берегись! С дороги!» И едва успели они отскочить, как он выстрелил. Ридер между тем пытался спрятаться за большой бочкой, которая стояла перед навесом магазина «Клопсток и Гаррис»; несколько пуль, однако, попало ему в нижнюю часть грудной клетки — он качнулся вперед и упал плашмя возле бочки. Гумберт вторично прицелился и выпустил еще один заряд, который на этот раз пролетел мимо Ридера и зарылся в землю. Увидев, что Гумберт собирается снова стрелять, в толпе закричали: «Стой! Не стреляй!» Резня происходила в десять часов утра, стрельба — в двенадцать. Заслыша выстрелы, на улицу высыпало все население из близлежащих домов; народ был приятно возбужден и говорил со смехом, что все это совсем как в «славном шестидесятом году». Шериф Перри и офицер полиции Бэрдзолл оказались поблизости в момент стрельбы, и Гумберта удалось тут же задержать и увести в тюрьму. Большинство из тех, кого любопытство привело к месту кровавого происшествия, пребывали в полной растерянности, словно вопрошая — что же дальше? Они не знали, считать ли, что мания убийства уже достигла своего апогея, или, напротив, теперь следует ожидать, что они вступают в бурную полосу убийств, когда человек начинает стрелять направо и налево, во всех и всякого, кто придется не по нутру. Шепотом сообщали друг другу, что это еще не все и что до вечера должны прибрать еще пять или шесть человек. Ридера отнесли в гостиницу «Вирджиния-Сити», куда пригласили врачей для осмотра его ран. Две или три пули попали ему в правый бок; одна из них, по-видимому, пробила легкое навылет, другая застряла в печени. Еще две пули были обнаружены в ноге. Так как некоторые из пуль ударились в бочку, возможно, что в ногу они попали рикошетом; впрочем, они могли попасть туда в результате второго выстрела. Тут же после обстрела Ридер поднялся на ноги и с улыбкой произнес: «Не таким стрелком надо быть, чтобы меня одолеть». Врачи считают выздоровление почти невозможным, однако благодаря крепкому сложению он, может быть, и выживет, несмотря на количество и опасное свойство ран, ему нанесенных. В настоящее время город кажется совершенно спокойным, словно пронесшаяся буря очистила нашу нравственную атмосферу; но как знать — не собираются ли где-нибудь еще тучи, не замышляются ли новые убийства?
Ридер — вернее, то что от него осталось, — протянул еще двое суток! Гумберту же ничего не было.
Суд присяжных — палладиум наших гражданских свобод. Что такое палладиум, я не знаю, ибо никогда в глаза не видывал этого палладиума; надо, однако, полагать, что это вещь хорошая. В Неваде было убито не меньше ста человек, — я бы не согрешил, если бы сказал триста, — но, насколько мне известно, к смертной казни были приговорены всего двое. Правда, то ли четыре, то ли пять преступников, не имевших денег и политических связей, были приговорены к тюремному заключению и один из них протомился в тюрьме, если не ошибаюсь, целых восемь месяцев. Впрочем, буду осторожен — может быть, и не все восемь.
ГЛАВА IX
Вся эта судебно-криминальная статистика напомнила мне одно несколько своеобразное судебное разбирательство и казнь, имевшие место двадцать лет тому назад; это страничка истории, хорошо известная старожилам Калифорнии и достойная того, чтобы с ней познакомились и прочие народы, населяющие землю, которые предпочитают, чтобы правосудие вершилось попросту, без дураков. Если бы эпизод, который я собираюсь поведать, не служил бы сам по себе извинением, мне пришлось бы просить у читателя прощения за то, что я еще раз отвлекаюсь. Ну да я ведь только и делаю, что отвлекаюсь. Поэтому, чтобы не показаться навязчивым, я, пожалуй, раз и навсегда перестану извиняться.
Капитан Нэд Блейкли (не все ли равно, как мы его назовем! Дело в том, что, по последним сведениям, он значился еще в живых и — как знать? — может, совсем не ищет известности) долгие годы водил суда, отбывающие из Сан-Франциско. Это был доблестный ветеран с золотым сердцем и орлиным взглядом; моряк, проплававший пятьдесят лет, моряк с самого детства. Грубоватый, честный, столь же простодушный, сколь отважный, он не признавал пустых условностей. Его лозунг был — «дело!» Как истинный моряк, он ненавидел все крючки и закорючки судопроизводства и был убежден, что первая и единственная цель, которую преследуют закон и законники, заключается в том, чтобы бороться с правосудием.
Как-то он отправился к островам Чинча на судне, перевозившем гуано. Экипаж у него был отличный, но особенной любовью и уважением у него пользовался его помощник, негр. Это был первый рейс капитана к островам Чинча. Слава его, однако, предшествовала ему — слава человека, с которым шутки плохи и у которого кулаки всегда наготове; слава, кстати сказать, вполне заслуженная. Сразу же по прибытии на острова Блейкли узнал о существовании некоего Билла Ноукса, помощника капитана одного торгового судна. Подвиги этого хулигана навязли у всех в зубах. Он установил на острове настоящий режим террора. В девять часов вечера, при свете звезд, капитан Нэд шагал в одиночестве по палубе своего судна. Какая-то фигура вскарабкалась по борту и подошла к капитану.
— Кто идет? — спросил капитан Нэд.
— Билл Ноукс, первый человек на островах.
— Что вам здесь нужно?
— Я слыхал о капитане Нэде Блейкли, и я не сойду на берег, пока не выясню, кого из нас считать первым номером.
— А, ну так вы угодили в самый раз — к вашим услугам. Я вас научу, как являться на корабль без приглашения.
Тут он схватил Ноукса, прислонил его к мачте, сделал из его физиономии котлету и бросил его за борт.
Эти доводы, однако, не показались Ноуксу убедительными. На следующий день он вновь явился, вновь его физиономия подверглась кулинарной обработке, и он вновь полетел за борт вверх тормашками. На этот раз он успокоился.
