Темно-зеленые омуты ее глаз вплеснулись в темную бездну его взгляда, и, к своему ужасу, она обнаружила в этой бездне нечто, что заставило болезненно шевельнуться ее душу. Кейт заметила в его глазах блики вины. Тени замешательства, смущения. Смущения из-за того, что он сделал, как поступил с ней. И из-за того, что она распознала, расшифровала его тактику. А она-то надеялась, что он опровергнет ее слова.
– Не удивительно, что ты понял ошибки моего отца, Роберто. И сейчас ты просто-напросто повторяешь их, пытаясь купить меня и мои желания, вкусы, увлечения. – Она бросила на него безжалостный, уничтожающий взгляд. – Скажу тебе прямо, маридо мио, муж мой: со мной эта тактика не пройдет! Человека не купишь, если он не хочет оставаться с тобой. Любовь не признает взяток!
О, Роберто! Дай мне отпор! Пожалуйста, скажи же хоть что-нибудь против моих доводов! – беззвучно молила она. Ей казалось, что она использовала все резервы своего рассудка, весь его потенциал, чтобы побудить Роберто к действию, вызвать его на жесткий, но справедливый поединок, чтобы он переубедил ее, доказал ей, что она не права. Ей хотелось услышать от него аргументы, которые, может быть, будут далеки от ее точки зрения, но абсолютно верны и неотразимы. Возможно, из этих аргументов выяснилось бы, что его чувства к ней уходили корнями в более глубокую почву, а не просто в постель? Она не потребовала бы от него даже произносить слово “любовь”. Она могла и подождать. Только бы он дал ей хоть что-нибудь. Хоть самую малюсенькую надежду, за которую она могла бы уцепиться. И, может быть, даже удержаться.
Но он не давал ей абсолютно ничего. Роберто молчал. И его молчание шокировало, удручало, пугало. Он заставил ее, как черепаху, просто куда-то тащиться, тащиться и тащиться. Куда, зачем, во имя чего? Нет, все было бессмысленно. Только еще больше напрягались нервы, еще сильнее мытарилась душа, еще тяжелее становилось на сердце.
Он заставил ее ждать и просто наблюдал за ней. Тяжелые, плотные веки нависли над его темными глазами, жесткие челюсти превратились в каменные тиски, выражение лица стало безучастным, аморфным.
Только молчание. Немая тишина.
Но наконец Роберто шевельнулся, сделал какое-то движение. И какое! Он так резко поднялся с места, что Кейт едва не свалилась с подлокотника кресла, на котором сидела рядом с ним.
Да, он поднялся и пошел прочь от нее. Он уходил, как в тот вечер, когда они чуть было не расстались навсегда в библиотеке ее дома. И вдруг, как раз в тот момент, когда она готова была окликнуть его и попросить остаться и поговорить с ней, сказать ей хоть слово, хоть полслова, он остановился и повернулся к ней.
И в тот же момент она пожалела, что он передумал и не покинул ее. Потому что в его лице не было света, тепла и нежности. Потому что оно выражало лишь отчужденность, непреодолимую душевную дистанцию между ними, и потому что от него веяло холодом. Причем холодом настолько пронизывающим и безжалостным, что у нее даже на расстоянии начала стынуть кровь в жилах, и от страха по телу побежали колющие мурашки.
– Скажи мне что-нибудь хорошее, – очень спокойным голосом попросил ее Роберто, и Кейт от такой неожиданной перемены в тоне его голоса, в его настроении совсем перестала что-либо понимать. Казалось, он хотел поговорить с ней о погоде или о ценах на рыбу – о чем угодно, но только не о том, что они так долго и тщетно обсуждали, не об их мучительных, странных, непонятных отношениях. – Например, – добавил он, – о нашей жизни на острове… О том, как мы купались и гуляли, и наслаждались обществом друг друга… Помнишь, когда мы устроили пикник на берегу в Порто-Кристо, и ты рассказывала о своих впечатлениях?
– И тогда я сравнила свою жизнь на вашей вилле с жизнью в тюрьме…
– Ты в самом деле так думала? И думаешь теперь?
На этот вопрос мог быть только один ответ. Кейт встала и вплотную подошла к Роберто. Препираться больше не имело смысла. Надо было решать: или-или. Сейчас решалась не только ее судьба, но и ее – их – ребенка. И она врезала ему в лоб:
– Да.
Жить с ним или хотя бы сосуществовать и при этом не чувствовать его любви – это было равносильно тому, чтобы находиться в тюремной камере-одиночке. Любить его – а она действительно любила его – и при этом точно знать, что он хотел ее только в постели, только как самку, только для удовлетворения своих сугубо физических, а вовсе не эмоциональных и духовных потребностей, было равносильно самой дикой форме пыток, какую только мог придумать самый изощренный инквизитор.
Но самое странное во всем этом было то, что она со всей страстью души и тела обожала своего мучителя, боготворила и денно и нощно жаждала его.
Роберто захотелось со всей силы дать себе по голове. По своей тупой, упрямой башке. Только сейчас до него дошло, что он с дотошной пунктуальностью повторяет ошибки ее отца! Да, подарками и подношениями он пытался завоевать ее расположение к себе. Он думал, что, женившись на ней и продержав ее долго в брачной узде, сможет заставить ее подчиниться ему и уже никогда не пытаться выбраться из семейного хомута. Он надеялся, что когда они проживут вместе достаточно долго, она в конце концов сломится, полюбит его и…
И что? И тогда они заживут счастливо до конца своих дней?
Мысль об этом побудила его чуть было не рассмеяться, но едва он взглянул на побледневшую Кейт и увидел в ее глазах неимоверную тоску, как в нем тотчас сработал стоп-сигнал, юмористический настрой стартовал и исчез со скоростью космической ракеты, и за две секунды великолепный Роберто превратился в сгусток льда, который не смогла бы растопить никакая ядерная бомбардировка с той или другой стороны Атлантического океана.
Его обуял неподдельный страх.
Да, он, шел по следам Уолтера и повторял его ошибки. Но, с другой стороны, он извлек из его истории урок, который тот так никогда и не понял. Он мог приостановить все сейчас, пока их отношения не стали гораздо хуже и не зашли в тупик. Он должен был смириться с неизбежным. А неизбежное было в том, что Кейт никогда не любила и не собиралась полюбить его.
Ему надо было с этим смириться и отпустить ее на все четыре стороны. Если он не сделает этого, она возненавидит его точно так же, как возненавидела Уолтера ее мать. А этого он ни за что не смог бы перенести.
