пришло, что это именно тот Победоносец, который висит рядом, в церкви!
Качушин помолчал, цепко прищурился, напрягся.
– Хорошо, что вы упомянули о московском коллекционере. Меня интересуют ваши связи с московскими собирателями… Сколько их? Кто?
– Связан с тремя. Академик Борисов, художник Тупицын и генерал-полковник в отставке Смирнов… Отличные люди! Встречался только с генералом – у него много свободного времени, с остальными нахожусь в переписке…
Качушин встал, взволнованный, дрожащей рукой вынул из кармана вчетверо сложенный листок.
– Не пишет ли один из ваших корреспондентов на портативной пишущей машинке, Яков Власович? Вот на такой…
Он протянул директору одну из записок, подписанных «Боттичелли». Директор отшатнулся:
– Именно! Художник Тупицын. – Он бросился к секретеру, выхватил пачку писем, такими же дрожащими руками, как у Качушина, выбрал несколько. – Извольте, извольте!
– Какой гость! Боже мой, какой гость!
Обойдя Неганова, участковый сел на лавку, притих, дожидаясь, когда пробочные гирлянды перестанут звенеть. Расстрига обернулся к нему, и несколько минут они внимательно смотрели друг на друга.
– Чего же будем делать, Василий? – спросил Анискин. – Ну, вот скажи ты мне, чего будем делать?
Анискин длинно вздохнул и посмотрел на Неганова такими тоскливыми, страдающими глазами, что тот поежился, бесшумно усевшись на лавку, зябко поджал ноги.
– Федя, – тихо ответил поп, – хоть на кусочки меня режь, но я не знаю, кто украл иконы…
Стеариновая свеча освещала смятую, скрученную в мучительные жгуты простыню, подушку с судорожно закушенным углом, одеяло с перекошенным пододеяльником.
– Васька, – шепотом сказал участковый, – что ты сделал с собой, Васька!
Неганов плакал. Слезы медленно катились по щекам, пропадали в бороде, которая все еще лихо торчала. Он едва уловимо вздрогнул, когда участковый подошел к нему, наклонившись, положил тяжелую руку на плечо. В таком положении они были долго: рука Анискина лежала на плече Неганова, а расстрига беззвучно плакал. Потом поднял голову.
– Вот видишь, Федька, – прерывающимся голосом сказал он. – Весь я износился. Я всю жизнь веру искал, а ты в одной вере жил, и через это ты счастливый… Ты, Федор, как святой, тебя власть должна иконой сделать. Это ведь с ума сдвинуться можно, что ты почти сорок лет милиционером служишь. Вот через это я тебе завидую, но теперь я в такую веру перешел, против которой ты слаб. Так что я, Васька Неганов, себя протопопом Аввакумом чувствую. Я, может, жизнь не зря прожил! – Силой, дерзостью веяло от расстриги. – Я теперь в радости живу! Я, может, первый из всех понял, что правда, она в… Водка – вот правда! Я латынь знаю: ин вино веритас! Истина в вине!
Теперь перед участковым стоял тот Неганов, которого Анискин привык видеть: с фанатично блестящими глазами, с волосами, казалось, подхваченными ветром.
– Так! – тихо сказал Анискин. – Эдак!
Он не мог смотреть в глаза Неганову: сумасшедший огонек горел в них. Правая рука расстриги была вознесена над головой проповедническим, осеняющим жестом.
Тоскуя, Анискин отвел глаза от Неганова.
– Ты, Василий, ни в каком деле не знаешь края! – горько сказал участковый. – Когда ты в молодости в курганах татарское золото искал, так ты только мозоли на руках набивал, а теперь ты поперек дороги у людей, которых спаиваешь, встал. Это преступленье!
Который уж раз в жизни, за пятьдесят с лишним лет, стояли вот так – друг против друга – Анискин и Неганов!
– Люди, народ тебе судья, Василий! – сказал Анискин. – Что ты плакал, это я не видел, но ведь, Василий, жизнь наша кончается. Ты об этом мыслишь?
И осторожно, тихо, согнувшись, пошел к дверям. Был он такой, что спина казалась дряхлой-дряхлой, словно неживой. В нее и глядел Неганов… Глаза расширялись, наливались тоской, скорбью, страхом смерти…
Из тайги пулей вылетели Петька и Витька, разевая рты в беззвучном крике, бежали со скоростью курьерского поезда к дому, где помещался кабинет Анискина.
Взлетели чайками на крыльцо, скрылись в доме, несколько секунд стояла тишина, потом раздались два голоса.
– Палку на месте оставили? – это испуганно прокричал Анискин.
– Умницы! Криминалисты! – это радостно похвалил за оставленную на месте палку Качушин.
Все это хорошо слышалось через распахнутое окно с резными наличниками.
Было по-таежному темно, глухо, зябко. Качушин и Анискин сидели в засаде возле тайника; в темноте светилась забытая сучковатая палка. Анискин ждал спокойно, надвинув фуражку на глаза, временами клевал носом; капитан Качушин – молодой человек! – немного волновался.
Раздались далекие, мягкие, вкрадчивые шаги. Тихонечко похрустывали сучки, шуршала сухая прошлогодняя хвоя; звуки шагов были необычными – ватными. Капитаны насторожились, перестали дышать.
– Во! – прошептал Анискин. – Пожаловали!
– Приготовились, Федор Иванович, приготовились! – вынимая из сумки-чехла фотоаппарат с «блицем», шепотом отозвался Качушин. – Опустите плечо, помешает…
Появился высокий человек. Борода – во! Черные очки – на лбу, усы торчат пиками, парик волнистый, негритянский; на ногах – матерчатые чехлы. Подошел, увидев забытую палку, вздрогнул, выпрямился, принял такую позу, точно стоял перед объективом.
– Снимаю! – крикнул Качушин и щелкнул затвором. – Стоять на месте!
Вспышка «блица» подобна громадной ветвистой молнии. Неизвестный оказался так подробно освещенным, точно с ног до головы вспыхнул атомным пламенем. Показался похожим на негатив.
– Стоять на месте! Руки вверх! – приказал Качушин.
Дудочки! По-кенгуриному подпрыгнув, неизвестный бросился в кусты, длинноногий и легкий, так припустил, что все хрустело и стонало. Качушин устремился за ним, зацепился ремнем сумки-чехла фотоаппарата за кустарник, чуть не упал, выругался сквозь зубы, побежал дальше, хотя Анискин просительно крикнул:
– Не надо, Игорь Владимирович, не надо… Далеко не убежит!
Однако Качушин уже исчез.
В доме Веры Ивановны Косой в то же время происходили события наиболее странные. Хозяйка дома – глаза горели елочными лампочками! – наблюдала раздевающегося мужчину. Не до стеснения было, не до женской гордости… Полетела на пол куртка из искусственной кожи.
– Спрячу, спрячу, ни одна душа не увидит! – вскрикнула Косая, хватая куртку и запихивая ее в сундук- дом. Брюки-то, брюки-то, чистый дек… дик… дактрон! Ой, сапоженьки мои, ой, хромовенькие! А чего это на их така больша подковка, ровно у солдата?
Кучерявый, бородатый, усатый неизвестный вместе с портфелем бросился в соседнюю комнату, крикнув на ходу:
– Мои вещи!
Вера Ивановна подошла вплотную к сундуку, принялась рыться в нем. Ой, как не хотелось возвращать вещи! Но надо, надо! Достала то, что требовал гость, бросила ему за дверь. Потом охнула – из соседней комнаты вышел торопливо «новый» человек: париком, гримом, глазами походил на молодого Есенина.
Подходил к пристани опускающийся по течению пароход «Пролетарий». Делал лихой и крутой поворот. На капитанском мостике – Семен Семенович Пекарский, человек десять пассажиров – большинство рабочие – готовились к высадке, толпились в кормовом пролете.
Качушин и Анискин за приближающимся пароходом пока наблюдали из окна
– все будущие пассажиры проходили мимо них, так как другого пути не существовало.
– Кхе-кхе! – прокашлялся участковый. – А ведь все пассажиры-то! Ну, надо двигать, Игорь Владимирович!
– Здорово, Федор Иванович! – закричал без мегафона капитан. – Ты ко мне зайди! Обязательно!
