наполнения, что у меня от зависти ноги подкашиваются…
Анискин удивился:
– Так купите! Она вон одну иконку за червонец отдала…
Яков Власович поднял вверх торжественный палец.
– Иоанна Крестителя его владелица Валерьяновна никогда не продаст. Она, можете себе представить, знает истинную цену шедевру. Валерьяновна, к вашему сведению, Федор Иванович, человек с нутряным, прирожденным чувством прекрасного. Пошли, пошли смотреть на Иоанна Крестителя!
Разочарованно перебирая тарелки на столе, обиженно поджимая крепкие еще губы, Валерьяновна сердито глядела на Анискина.
– Значит, ничего снедать не будете, значит, сытые, – говорила она. – Ну, Федор, это я тебе еще припомню! Конечно, старуху стару кажный забидеть может, но вот погоди – внук Сережка в прокуроры выйдет, он тебе хвоста накрутит…
– Ты очкнись-ка, Валерьяновна! – тоже рассердился Анискин. – Есть у меня время обеды в каждом доме разводить, ежели у твоего же родненького попа все иконы увели! Ну, кажи своего Крестителя!
– Ладно, ладно, Феденька! – еще раз пригрозила старуха. – Это я все на замет возьму… Вон он, Креститель! Пока ты меня забижашь, школьный-то директор дыхалку потерял… Ишь как он выструнился перед Крестителем-то!
Яков Власович, в самом деле, выструнился, как выразилась Валерьяновна, перед небольшой иконой Иоанна Крестителя. Он был изображен необычно – не застыл с вознесенным вверх крестом, а весь был в движении, порыве, написан был, трудно поверить, чуть ли не в экспрессионистской манере. Сибирская, северная, казацкая, «ермаковская» это была икона; весь сибирский размах и щедрость читались на нем. Яков Власович сопел и тоненько дышал, переставал совсем дышать и на мгновенья прикрывал глаза, словно ослепляло солнце. Поэтому Анискин сначала долго глядел на директора школы, покачав головой и почесав через фуражку макушку головы, тоже стал глядеть на икону. Это, наверное, и привлекло внимание Якова Власовича.
– Икона примерно конца семнадцатого века, – тихо сказал директор. – Валерьяновна, ее отцы и прадеды и даже прапрадеды, наверное, хорошо следили за иконой – протирали ее конопляным маслом, не давали состариться… Смотрите, как перебегает по иконе красный цвет. Он зарождается в левом нижнем углу и, нарастая, в убыстряющем ритме распространяется по доске, чтобы достигнуть своего апогея в одеждах Крестителя… Смотрите на этот пучок неожиданно брошенных солнечных лучей! Художник их обронил из любопытства, ведомый могучим талантом, чтобы посмотреть, что изменится от этого солнечного пучка на всей доске… Как будут смотреться глаза Крестителя? Как родится новый мотив возрождения наверху, где была пустота? Гениально! Оброненный пучок лучей и родил то, что много-много десятилетий позже найдут экспрессионисты. А каким жизнелюбом был художник! Глядите на руку Иоанна – в нее можно вложить кузнечный молот… А шея! Шея «Дискобола» Мирона, хотя богомаз знать-то не знал о Мироне.
Анискин глядел на икону. Внимательно глядел, заузив глаза, вытянув шею; он притихал, замедлялся, дышал уже почти легко и не маялся, как всегда, от жары, хотя в доме Валерьяновны все окна были закрыты. Анискин был таким, словно ему пытались вернуть зрение. Он даже не услышал, не заметил, как подошла Валерьяновна, встав рядом с ним, трудно распрямилась
– такая была скрюченная годами. Она смотрела на икону точно так же, как Яков Власович – человек с высшим образованием и страстный собиратель черных досок.
Трое совсем притихли. Неизвестно, когда бы они пришли в себя, если бы вдруг с улицы не донесся истошный бабий крик. Он был таким, что трое вздрогнули, не сговариваясь, бросились к уличному окну…
По улице бежала растрепанноволосая, неистовая, легконогая, несмотря на рыхлость, баба – сплетница Лукерья Сузгина.
– Учителя обокрали! – вопила она. – Школьного директора среди бела дня ограбили! Все, что было в доме, унесли! Учителя ограбили и убили! Иконы увели! Саму директоршу по голове вдарили – еще не известно, жива ли… Директоршу убили! Народ, ратуйте! Директора с директоршей убили, все из дому снесли, тока две иконы оставили… Народ, люди добрые, директорский дом сожгли и бомбу под остатний сарай подложили!
За Сузгинихой, естественно, бежала толпа мальчишек и девчонок, поспешали два шустрых старика и даже одна старуха, за ней – Анискин насторожился – споро двигался на длинных ногах «шабашник» Юрий Буровских, а за ним – вот чудо! – бежала жена директора школы Маргарита Андреевна, живая и здоровая.
– Маргарита! – крикнул, распахнув окошко, Яков Власович. – Боже ты мой… ты… Боже мой!
– Яша! Яшенька! – бросилась к окну жена директора. – Все иконы украли! Я только отлучилась минут на сорок, а… Все иконы – мужайся, Яшенька, – украли!
Улица наполнялась людьми, появлялись на ней даже те, кто работал, а уж домохозяйки дружным обществом выскочили на крылечки своих домов.
Анискин высунулся в окно.
– Так! – сказал он. – Интересное кино получается!
Деревня кипела, как котел с водой…
Горестные, съежившиеся, словно на морозе, стояли в опустевшей комнате Яков Власович и его жена Маргарита Андреевна. За их спинами участковый Анискин: тоже молчащий и сердитый, глядел на стенку, на которой вместо многочисленных икон светлели разнообразные – квадратные, неквадратные, даже круглые – более светлые, чем вся остальная стена, пятна от украденных икон. И только две иконы – большая и маленькая – оставались на месте.
– Почему не взяли? – зло спросил Анискин. – Чего вон маленькой пренебрегли? Красивая, и в карман сунуть можно…
– Ах! – тоненько вздохнул Яков Власович. – О чем можно говорить, если…
– Плохая, никудышная икона, – тихо сказала Маргарита Андреевна.
– Да, – подтвердил Яков Власович. – Ворует иконы выдающийся специалист, может быть, он сам художник, и хороший художник…
Анискин прошелся по комнате, ставшей гулкой. Сел на подоконник.
Распахнутое окно с разбитой филенкой выходило в большой, хорошо ухоженный сад-огород, где росли карликовые фруктовые деревья, кусты смородины, малины, винных ягод, стелилась по земле клубника и так далее. Дорожки были посыпаны тонким ярко-желтым песком.
– Мама моя! – по-бабьи воскликнула Маргарита Андреевна, увидев сломанный и поваленный на землю куст редкой смородины. – Вандализм!
– Торопились! – деловито объяснил Анискин. – Так, говорите, вор, может быть, даже сам художник? Образованный, выходит?
И пошел-пошел ищейкой рыскать по саду, который, как выяснилось, выходил «задами» не на соседнюю улицу, как можно было ожидать, а в лес, примыкающий к деревне. «Улов» Анискина был невелик – несколько клочков ваты, следы кирзового сапога с крупной солдатской подковой, гвоздь.
– Обратно солдатский сапог, – бормотал участковый, неся на вытянутой ладони кусочки ваты и гвоздь. – А вот этот гвоздь, он от иконы?
– Да.
– Хорошо! А теперь вопрос другой: кто это в вашем собственном доме так громогласно разоряется и речь длинную держит?
Пожав плечами – она ничего не слышала, Маргарита Андреевна подошла к раскрытому окну, поднявшись на цыпочки, заглянула в него и сразу сделала шага два назад, а в окне появилась роскошная вавилонская борода.
– Поклон нижайший и добросердечный! – пропел отец Владимир и даже в раме окна умудрился отвесить поклон. – Пришел на тот случай, чтобы разделить вашу печаль и скорбь по поводу столь великой утраты, которая плача и стенания достойна.
И вдруг заговорил по-простецки.
– Федор Иванович, – сказал поп. – Ворюги так обнаглели, что мне под порог две плохих иконы из украденных подбросили и записку оставили… Издеваются, подлецы! Боже, наложи на мои скверные уста
