— Я?
— Вы-с!
— Серьезно?
— Вполне!
… Читатель моих записок, предельно похожих на исповедь, еще не раз встретит упоминание о преферансе, и неудивительно: в моей жизни не было другого такого развлечения. Я не увлекался ни футболом, ни хоккеем, не ездил на бега, втайне от общества не заводил молодых любовниц, не гонялся за вещами — вообще ничего не коллекционировал. Я всю жизнь играл в преферанс и достиг в игре сияющих вершин. Я чувствовал и предчувствовал карты и прикупы; с короткого, буквально секундного взгляда на карты видел всю игру. Добавлю, что благодаря преферансу я обзавелся влиятельными знакомыми, мой преферансный талант открывал мне двери таких домов, куда люди моего положения входа не имели…
Когда мы поднялись, потирая поясницы, Вадим Пантелеевич усмехнулся и сказал:
— Ну вы, бандит с большой дороги, не боитесь обыгрывать свое прямое начальство?
Я сердито отозвался:
— Этого мне еще не хватало! — И повернулся к Никите Петровичу. — Есть такое предложение: поужинать завтра в Доме журналистов.
Гость Одинцова поднял обе руки.
— Увы, Никита! — печально сказал он. — Мне Дом журналистов заказан навеки. — Он откланялся и ушел.
Никита Петрович сказал:
— А теперь узнайте, с кем вы попали в преферансную компанию. Это Липунов — зав.сектором печати…
В родной дом я пришел поздно вечером; в коридоре было тихо и темно, так как мой отец везде и постоянно тушил электричество, увлеченный мечтой купить машину, никому не нужную. Это выяснится сразу после того, как я помогу отцу купить автомобиль…
Дашка читала в ванной, лежа во вредной очень горячей воде, мать была в своей длинной и узкой комнате. Мать, оторвавшись от книги, сказала:
— Ты заметил, Никита, что листья на кленах пожелтели, совсем пожелтели?! И в душу просится осенняя грусть.
Меня трудно было удивить «пожелтевшими листьями» моей матери, но, не скрою, в эту минуту меня охватила тихая и бессильная злость. Отец, мой бедный отец, бьется за каждый окаянный рубль, а моя мамаша по-прежнему ведет счет листьям, лунам, закатам и восходам, и в ее душу, душу преподавательницы иностранного языка, «просится осенняя грусть». Я тихо-тихо ответил:
— Почему ты отказалась от вечерней школы, мама? Восемнадцать часов в неделю — это норма, но это…
Она негромко, но властно перебила меня:
— Ах, как жалко, что ты вырос прагматиком! Ах, как жалко! — Она мирно улыбнулась. — Я, Никита, познакомилась недавно и довольно подробно с прагматизмом… Да, Никита, великий Эмерсон прав, говоря, что вещи сели на человечество и погоняют его… — Мама сняла очки с невидимой оправой. — Прагматики несчастны: вы лишены возможности самосозерцания… Ах, как жалко, что ты прагматик, Никита.
… Мой отец всегда говорил пышно и витиевато, всегда ставил предельно много восклицательных знаков, то говорил громко, то впечатляюще шептал, то сокровенно смотрел в глаза, то глядел только и только в потолок, когда его, казалось, осеняли высокие мысли. Я любил своего отца, люблю его сейчас, буду любить до той поры, пока существую. Отец меня переживет — за день до «синтетического ковра» я посетил отца, он выглядел прилично, в свои годы казался крепким — такой американизированный старик, седой и розоволицый. Естественно, это объясняется и моей заботой: как только я сделаюсь крупным работником «Зари», отец начнет получать помощь, разнообразную помощь, вплоть до хорошей еды. Моя мама умрет за пять лет до моего «синтетического ковра»…
— О чем же ты хочешь говорить, папа? Я тебя слушаю.
— Мы должны поговорить о тебе, Никита, точнее, о твоем будущем. Знаешь, сын, я по-прежнему считаю, что ты напрасно уехал из Москвы. Это был опрометчивый шаг, вызванный… — Он начал смотреть в потолок. — Твой отъезд, Никита, вызван мною. Да, да, да! Только мною! Я не смог дать тебе дома такую жизнь, которой бы ты не стеснялся — это во-первых! Во-вторых, ты хотел жить не так, как живем мы. По- видимому, ты прав, но зачем крайности, зачем крайности, сын мой! Ты стесняешься пригласить гостей в наш дом, ты устал от тесноты, плохой мебели, от меня, мамы и Дарьи. — Отец печально потупился. — Не дай бог, сын, и тебе прожить так скудно. Ты знаешь, я не сколотил и половины стоимости автомобиля.
Я улыбнулся. Отец начал говорить об автомобиле, сел на своего любимого конька, а это значило, что теперь и речи не будет о моем будущем.
— Автомобиль мне не просто нужен, сын, автомобиль мне необходим как воздух, как вода, как хлеб! — Он снова глядел в потолок. — Каждое лето я смог бы вывозить мать на природу, наконец, на теплый юг, где был только единственный раз. Я во сне вижу серую ленту шоссе, яблони на обочинах, пальмы и чинары.
… С моей помощью отец купит автомобиль, поставит его на открытый участок проезжей улицы, потеряет покой, но так и не получит водительские права, он окажется бездарным как водитель. Ему придется продавать автомобиль, потеряв на этом рубли и копейки, но зато он — опять с моей помощью — купит прекрасную трехкомнатную квартиру. С Дашкой у нас произойдет трагедия: девчонка долго не сможет выйти замуж, будучи и хорошенькой, и умненькой, и образованной. Дело в том, что она переймет от матери созерцательность, отрешенность от мира сего, стремление к уединению и мнимой свободе. Понятно, что современные женихи с их требованием уметь жить в сложном и скоростном веке будут покидать Дашку еще на первых ступенях ухаживания. Я помогу сестренке устроиться на хорошую работу, она будет много, по-настоящему много зарабатывать, но ее личную жизнь я устрою не сразу. Да, я найду жениха и мужа сестре! Но это произойдет очень не скоро…
— Автомобиль для меня не игрушка, не роскошь, не баловство, сын мой! Это — обновленное мировоззрение, это путевка в новую жизнь, которой ты так хотел.
Определенно я, Никита Ваганов, журналистский талант унаследовал и от отца, от его умения гладко говорить, способности временами рисовать словами зримую и обобщенную картину жизни. Сегодня он пропел гимн своему будущему автомобилю, показал, как радикально меняется жизнь семьи с его приобретением, но так и не поднялся над самим собой. Отец говорил:
— Я внутренне изменюсь, определенно потерплю революционное изменение с покупкой автомобиля. Исчезнет замкнутость, келейность, некоммуникабельность. Все изменится, сын, как только автомобиль станет собственностью нашей небольшой, в сущности, семьи.
… Я стану редактором «Зари», войду в когорту заметных людей, но мой отец так и не поймет, каким образом все это произошло… Знаете, какой вопрос мучит меня сегодня, когда я пишу этот дневник-исповедь, тщательно вспоминая пережитое? Зачем это было надо? Для чего? Во имя чего? А завтра все вопросы мысленно назову дурацкими…
— Ты рано и опрометчиво женился, сын! — воодушевленно продолжал отец. — Если бы ты не сделал этого, то можно было жениться на москвичке и таким образом вернуться домой. Увы! Ты и эту возможность потерял! О, как хороша Вера Егоровна Васькова! Чудо! Чудо! Чудо!
… Когда отец увидит — случайно! — Нелли Озерову, то поймет, как бледна и скромна его Васькова, замученная школой преподавательница литературы…
— Ума не приложу, Никита, как ты вернешься!
Я басом ответил:
— Въеду на белом коне.
В ответ он только грустно покачал головой:
— Я всегда знал, что ты романтик, Никита, но не до такой же степени, сын мой!
Слово «романтик» я терпеть не могу, никогда не употреблял его в очерках и статьях и никому не советую употреблять, но вот для моего папули я вдруг заделался романтиком, хотя никаких оснований не
