Судно покинуло Колон и вышло в Атлантический океан глубокой ночью, когда мы уже спали. Утром меня разбудил товарищ:
— Тебя зовет сестра.
— Что так рано? — спросил я Леночку.
Она молча показала на свою бровь над левым глазом, вспухшую и посиневшую.
— Ты ушиблась?
— Нет. Меня укусил комар, когда я вышивала.
Я вспомнил. Вчера мы с сестрой все время держались рядом. А потом я увлекся, ввязавшись в поединок с панамскими мальчишками. Леночка сказала, что посидит на корме в тихом месте с вышивкой. Это было ее любимым занятием. На укус комара она не обратила особого внимания и, как все, пошла спать.
— Очень чешется, — пожаловалась Леночка.
— Наверно, ты трогала это место грязными руками и внесла инфекцию. Иди завтракать. А если не пройдет, обратимся к врачу.
Вечером Леночка снова обратилась ко мне. Старшие девочки промыли ей опухшее место горячей водой и смазали йодом. Но зуд не утихал.
Мы пошли к врачу. Он опять смазал бровь йодом и стал успокаивать сестру: «Ничего страшного. Скоро пройдет»…
Опухоль и в самом деле перестала чесаться.
Мы шли по Карибскому морю, держа курс на северо-восток. Хотя и продвигались на север, жара стояла прежняя. Палуба обжигала ступни ног. К металлическим частям судна нельзя было прикоснуться.
На другой день опухоль увеличилась. Теперь сестру смотрели уже два врача. Ей сделали небольшую операцию — надрезали бровь, что-то вычистили и забинтовали левую часть головы.
Нам сказали, что от Колона до Нью-Йорка плыть десять суток. На полпути мы прошли проливом между Кубой и Гаити. Острова были далеко, и нельзя было различить какие-либо подробности. Мы видели только горные цепи с обеих сторон.
После пролива разразился шторм. Судно бросало как игрушку. Было страшно. Пароход походил на госпиталь. Многие дети страдали от морской болезни, не могли ни есть, ни спать. Их одолевала рвота. Но и рвать уже было нечем — одна слизь.
Во всех трюмах открыли верхние настилы, чтобы в нижние помещения проникало больше воздуха. Ведь иллюминаторов по бортам не было. Но это мало помогало.
На четвертое утро сестра сказала, что опухоль не только не спала, а даже увеличилась до щеки. В который раз я повел ее к доктору. Леночку положили в госпиталь. Я навещал ее по нескольку раз в день. Сидел у кровати, чтобы успокоить. Но видел, что дело неважно. Опухоль все разрасталась. И врачи не могли этому помешать, хотя и принимали разные меры. В том числе делали уколы.
Вскоре Леночка перестала узнавать меня и впала в беспамятство. В то время не было вертолетов, и сестру не могли доставить в Нью-Йорк. Оставалось надеяться только на Всевышнего…
Александров замолчал. А потом показал на рюмки:
— Давайте выпьем за тех, кто с нами и кого уже нет…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
ТЕЛЕГРАММА
Перед самым отплытием из Бальбоа Эверсол получил длинную телеграмму из Вашингтона, подписанную Алленом и Фаррандом. Он собирался положить ее в папку, чтобы прочесть позже. Но взгляд невольно выхватил первые строки:
«…
Далее телеграмма сообщала, что пребывание во Франции будет недолгим, что из этой страны в Россию дети будут репатриированы отдельно или группами, что следует сохранить американский и русский персонал для последующей работы, что понадобится срочно отправить во Францию на быстроходном судне особого человека (еще до прихода туда «Йоми Мару») и что этим человеком, возможно, будет сам Эверсол… И так далее…
В последнее время Эверсол, как ему кажется, сросся с детьми, стал лучше понимать мотивы их поступков.
Он заботится о них — как отец… Поощряет за усердие и наказывает за шалости — как учитель… Следит за их здоровьем и лечит — как врач… Выслушивает исповеди и наставляет на путь истинный — как священник… Защищает и мирит — как старший брат…
Каждое утро дети подходят к нему. Он знает, каким будет первый вопрос: сколько миль судно прошло за ночь?
Сначала они складывали сухопутные мили, потом — морские. Так складывают деньги. Долго и терпеливо. А собрав, покупают что-то необыкновенное. О чем давно мечтали. Мечта детей — родной дом. Если «Йоми Мару» проходит за сутки не двести сорок миль, а на десять миль больше, они ликуют. Значит, прибудут в Петроград на целый час раньше!
И вот телеграмма… Как гром среди ясного неба! Почему Аллен и Фарренд поручили это ему? Не лучше ли сказать детям обо всем на берегу, когда колония высадится в Нью-Йорке…
Эверсол прошелся по судну. На каждом шагу ему встречались сияющие лица. Дети перебегали с борта на борт. Им хотелось увидеть все разом. И тропический лес… И отвесные скалы, по которым низвергаются водопады… И стаи прожорливых пеликанов… А с другой стороны — к ним протягивала руки пестрая и ликующая толпа. Панамцы размахивали шляпами, платками и без устали, сменяя друг друга, бросали фрукты. В воздухе стоял свежий и терпкий запах апельсинов.
Нет, он не станет портить детям праздник. Пусть плохая новость подождет в папке. О ней колонисты узнают позже, когда судно выйдет в море.
В Колоне пришлось задержаться. За пределами мола бушевал шторм. Дети легли спать, отказавшись от ужина. Они были сыты впечатлениями дня и многократным угощением — десертом из фруктов вперемежку с мороженым.
Эверсол пригласил к себе в каюту Ханну Кемпбелл, Елену Домерчикову и Барла Бремхолла.
— Фирма «Пейн и Уордлоу» подарила мне две бутылки вина, — сказал он. — Кит Пейн взял с меня слово, что по крайней мере одну из них я открою еще до того, как мы выйдем в Атлантику. Вот почему я вас пригласил.
— Интересно посмотреть, что вам подарили? — улыбнулась миссис Кемпбелл.
— Никак не думал, Ханна, что вы проявите к этому интерес! Вы разбираетесь в винах?
— Еще как разбираюсь! — без тени смущения ответила она. — Мы с мужем всегда хранили в кухонном шкафу несколько дюжин бутылок. И не только вина, но и виски. Среди друзей моего Чарли много итальянцев. И редко кто приходил с пустыми руками. Так что наша коллекция не убывала, а только увеличивалась.
— Ну, хорошо… Тогда посмотрим, чем нас порадовал Кит Пейн.
— Вот эта из Франции, — сказала Ханна, поднеся бутылку грушевидной формы ближе к свету. — Самое любопытное, что она ровесница века.
— Выходит, ей двадцать лет?
— Выходит, так.
— Ну, а вторая?
— Из Калифорнии. Вино молодое. Ему только два года.
— Какую же из бутылок нам открыть?
— Я бы открыла красное, что из Франции.
— А молодое?
— Оно подождет. Всему свое время.
— Пока не состарится?
— Оно не успеет состариться. Скоро у нас будет другой повод, чтобы его открыть.
— Что же это за повод? — спросил молчавший до сей поры Бремхолл.
— Этому вину два года. Не так ли?
— Да.
