Центр не мог согласиться с просьбой «Альты» о ее переезде в Эгер и, понимая ее затруднительное положение со здоровьем, предложил все-таки организовать лечение в германской столице, выделив для этих целей необходимые финансовые средства.
В первой половине 1941 года «Арбин» успел написать «Альте» еще два письма. Она отправила, видимо, тоже два ответа. Найти удалось только один, от 25 апреля 1941 года:
Дорогой старый друг!
Придет время, когда я отблагодарю тебя за твое письмо. А сейчас я хочу ответить на твое письмо пункт за пунктом с тем, чтобы не упустить ничего, что тебя интересует. И наконец, нужно использовать случай. Первый абзац твоего письма посвящен теме моей поездки в Эгер. Так что, если я начну с него, то я, так сказать, сообщу важнейшее из всего того, что хочу тебе сказать.
В Эгере я, к сожалению, никогда не была. Мое предложение тогда было «оборотом почты» отклонено, так что я еще не приступала к тому, чтобы начать подготовку. То, что я была огорчена, ты, безусловно, поймешь. Для тебя также понятно и то, что я охотно осталась на прежнем месте. В то время, как первые три месяца этого года я не имела постоянной работы, я снова делала интервью и выполняла другие мелкие работы. Между прочим, меня интересовало нечто новое. Но все связанное с местонахождением, не соответствовало мне. К счастью, на сегодня можно чувствовать себя в некоторой степени свободной, работать и в то же время иметь возможность выбирать, поскольку не являешься «служебнообязанным».
«Служебнообязанным» может быть каждый, и может остаться им навсегда: пойти на фабрику, встать у конвейера, копать картошку или делать еще что-нибудь в этом роде. О работе в такой «организации» не может быть и речи. И я искала свое место в жизни и каждый раз приходила к выводу, что ничего не найти «редакторского». Ты знаешь почему.
Антипатия к писанию, действительную причину которой ты знаешь, сегодня в моей душе выражается еще ярче. И это понял также наш Шлингель[32] . Он решил, что при условиях сегодняшнего дня с меня уже хватит заниматься пропагандой. Однажды он предложил мне побеседовать с одним из его друзей из промышленных кругов. Я сделала это, написала статью, которая всем понравилась. В результате я получила место, которое занимаю с 1 марта. Теперь я – руководитель иностранного вербовочного бюро на заводах Лингнера в Дрездене. В конце концов, рекламы Одоля делать легче, чем рекламировать «взятие под защиту чужих государств». Если бы ты знал местные условия, то ты бы сказал то же самое, что и опытный руководитель отдела иностранных реклам И. Г. Фарбен. Когда он узнал, что занимаю этот пост, он заявил: «Следовательно, нужно сказать, что если Лингнер – Верке решил предоставить этот пост женщине, то – снимай шляпу перед ней». Да, мой дорогой, так обстоят дела. Очень счастливой назвать себя не могу, потому что мне приходится чертовски трудно. Моя работа начинается четверть восьмого. То есть я встаю в 6 часов утра. Работаю официально до половины пятого. Но если бы захотел меня найти, то ты бы нашел меня здесь даже и в половине седьмого. Ты же знаешь – рекомендация обязывает выполнять свои служебные обязанности предельно качественно. Наше предприятие ограничено, что, разумеется, облегчает мне возможность освоиться с новой работой. Ты понимаешь что-нибудь в рекламе? Имеется ли там у вас что-нибудь подобное? Напиши мне как-нибудь об этом, я не могу себе представить такое явление в ваших условиях, потому что там нет конкуренции, в которой необходимо побеждать более обширными стендами, плакатами, более красивыми объявлениями, более рафинированными идеями, еще более крупными подкупами. Как мало мы все-таки знаем о вас, о вашей жизни и как мы чувствуем вас именно сегодня!
Итак, далее о Дрездене. У меня есть секретарша, которой я часто диктую длинные и сложные письма. Я веду длинные переговоры с нашими чертежниками и составителями текстов. То, что, наконец, эти тексты я выражаю хорошим немецким языком, тебя не удивит. Кто мог иметь лучшую подготовку, чем я? Прежде всего, это опыт, который я получила, работая с Классиком[33].
Затем – знания, которые я приобрела от его помощника. Ты его еще помнишь? Как далеко все это. Иногда мне кажется, что обо всем происходившем с нами я знаю по рассказам других людей. Теперь я организую конференции, я езжу для переговоров в Берлин, короче, я что-то из себя представляю. Я даже получаю соответствующий оклад. Это радует тебя? У меня едва на все хватает времени, потому что слишком много дел. Но я чувствую облегчение, что мне больше не нужно писать статей.
Несколько слов о моем здоровье. По заключению врачей, к сожалению, я лишена возможности, не хотелось бы тебе об этом говорить, но лучше скажу, и мне будет значительно легче, – я не могу иметь детей. Это приводит меня в отчаяние именно сейчас. Почему как раз сейчас? Да ты ведь ничего не знаешь, потому что ты так далеко. Я, наконец, снялась с якоря, я так счастлива. Не правда ли, я должна тебе об этом сказать и знать, что это тебя не слишком тревожит. Ведь мы так давно вдали друг от друга. А я – мы знаем это оба – никогда целиком тебе не принадлежала. Человек, женой которого я скоро буду (для общества) является одним из нас. Он происходит из той же среды, которая мне родственна. Он плавает, ходит на лыжах, смеется, он сдал государственный экзамен по математике, занимался философией, играет в шахматы и на виолончели. У него та же профессия, что и у тебя. Он – счастливое сочетание ума и сердца, и ты поймешь меня, если вспомнишь наши размышления о жизни, счастье и человеческой судьбе.
Но я хочу сказать тебе, что ухожу от тебя не совсем и не навсегда. Я считала и хочу считать тебя своим лучшим другом, которому можно доверять и на которого можно всегда положиться в трудную минуту.
Твое письмо к Шлингелю не было приложено. Между прочим, оно бы уже опоздало. Ты же знаешь, как быстро меняется сейчас обстановка. Также быстро сегодня изменяются люди. Многомесячные перерывы между вопросами и ответами сейчас в нашем деле невозможны. Я продолжаю находиться с ним в дружеских отношениях, и он – в рамках своих возможностей – прилежен и надежен. То, что его возможности ограничены, от него не зависит. У него под ногами был тяжелый и огромный камень, который он медленно и терпеливо сдвигал с места, а затем отбросил. Правда, еще рано говорить о том, что он снова добьется больших успехов, но он уже многого добился, восстановил свой престиж и обрел некоторое влияние. Он расширяет круг своих знакомых. Нужно признать, что он противостоял каждой приманке и каждый отдельный случай в своей служебной карьере обсуждал со мной. Он поддерживает систематически все свои старые связи. Все, что здесь есть, – это шеф Клюнгель, который по-прежнему недоступен, так как связан с партией. Несмотря на это, Шлингель старается, и, я думаю, в этом отношении на него не следует нажимать. Он и так делает многое.
Трудно сложится для меня ситуация, когда ему не удастся решать наши общие проблемы и когда конфликт[34] будет разрешен в пользу нашего Отечества. Тогда я просто не знаю, как поступать. Мне явно недостает твоей большой головы, какими аргументами подкреплять сотрудничество с ним. Если бы ты мог мне своевременно назвать эти аргументы, то я бы была очень благодарна. Мне уже сейчас тяжело от предчувствия его презрительного шипения. Приди и помоги мне, мой старый добрый друг.
Пиши. Я жду твоих писем.
