— Пошел на хрен. Не понял, что ли?
— Чту Бога, чту свою семью...
— Да что с тобой такое? Проваливай, сказано!
— Не распускаю сплетен про хозяев, не беру чужого, не сквернословлю...
Дверь дома отворилась. Но это был не человек с веранды — во двор вышел толстый сутулый старик с пышными седыми усами, заостренными на кончиках.
— Что здесь происходит, Рам Бахадур? — спросил он у непальца.
— Попрошайка, сэр. Деньги клянчит.
Я всем телом кинулся на ворота:
Это был Аист собственной персоной! Старик скосил на меня глаза, присмотрелся...
— Впусти мальчишку, — помолчав, велел он непальцу.
Фр-р-р!
Как только ворота открылись, я бросился Аисту к ногам. Моей быстроте позавидовал бы бегун- олимпиец. У непальца не было ни малейшей возможности перехватить меня.
Вы бы на меня посмотрели, какое представление я им закатил — стоны, мольбы, рыдания! Можно было подумать, я из касты актеров. Уткнувшись носом в отросшие, грязные, давно не стриженные ногти на ногах Аиста, я напряженно думал:
— Ты
— Да, сэр. Я работал в чайной — в той, где висит большой портрет Ганди. Я уголь там крошил. Вы у нас пили чай как-то раз.
— А-а... старая деревня... — Он прикрыл глаза. — А что, люди меня помнят? Я уж три года там не был.
— А как же, сэр, люди говорят: «Отец наш покинул нас, Тхакур Рамдев, лучший из хозяев, уехал, кто нас теперь защитит?»
Аист довольно вздохнул и повернулся к мистеру Ашоку:
— Посмотрим, на что он годен. Мукеша тоже позови. Прокатимся.
Только позже я понял, до чего же мне повезло. Мистер Ашок вернулся из Америки как раз накануне, ему только-только купили машину. А машине нужен водитель. Тут-то я и подвернулся.
В гараже стояли два авто, «Сузуки Марути» (этих белых малюток полно по всей Индии) и «Хонда Сити». «Марути»-то своя в доску, послушная служанка, повернешь ключ зажигания — и делай с ней что хочешь. «Хонда Сити» — побольше, поизбалованнее, своевольная, себе на уме, руль-то у машины с усилителем и двигатель навороченный. Я весь трясусь: если Аист велит мне сесть за руль «Хонды», исход будет для меня плачевный. Только удача оказалась на моей стороне.
Меня посадили в «Сузуки».
Аист и мистер Ашок сели сзади, а смуглый человечек — Мукеш-сэр, другой сын Аиста, — спереди. Он и распоряжался. Охранник-непалец, потемнев лицом, взирал, как я выезжаю со двора и направляюсь в центр Дханбада.
Покатались они со мной полчасика и велели возвращаться.
— Неплохо, — сказал старик, выходя из машины. — Водишь внимательно, уверенно. Повтори, как ты прозываешься?
— Хальваи.
— Хальваи... — Он повернулся к смуглому: — Эта каста, она высшая или низшая?
Вот он, решающий момент, понял я. Все висит на волоске.
Должен кое-что растолковать насчет каст. В этом вопросе даже сами индусы часто путаются, особенно городские, образованные. Спроси их — ничего толком объяснить не смогут. На самом же деле все довольно просто.
Взять хотя бы меня.
«Хальваи» значит «кондитер»[15].
Это моя каста, мой удел. Услышит человек из Мрака мою фамилию, и ему уже все ясно. Вот почему мы с Кишаном так легко находили работу в чайных.
Почему же тогда отец был рикшей, а не сласти делал? Почему я в молодые годы крошил уголь и вытирал со столов, а не объедался гулаб джамунами[16] и сладкими булочками? Почему я тощий и смуглый, а не толстый и светлокожий, каким полагается быть сыну кондитера?
Понимаете, в дни своего величия эта страна, тогда самая богатая в мире, была вроде зоопарка. Ухоженного, чистого, прекрасно организованного. Каждый знал свое место. Вот ювелиры. Вот кондитеры. Вот пастухи. Вот хозяева. Прозываешься Хальваи — делай сласти. Прозываешься «пастух» — паси коров. Неприкасаемый — вывози нечистоты. Хозяева были добры к слугам. Женщины носили накидки на головах и с посторонними мужчинами разговаривали, потупив взор.
А потом настало пятнадцатое августа 1947 года, день, когда британцы ушли. И политики из Дели устроили так, что двери всех клеток распахнулись, звери выбрались на волю и набросились друг на друга. Восторжествовал закон джунглей. Преуспели злые и алчные. В расчет принимался только размер брюха. Неважно, кто ты — женщина, мусульманин, неприкасаемый, — главное, поплотнее набить утробу. Отец моего отца был, наверное, настоящим Хальваи, кондитером, но пришла пора вступить в права наследства, и его заведением (не без помощи полиции) завладел представитель другой касты. А моего отца утроба подвела — алчности не хватило воевать за бывшую свою собственность. И он скатился на дно, пошел в рикши. Потому-то я, вопреки своему предназначению, не чистенький, не толстенький и не беленький.
Короче, в старые времена в Индии была тысяча каст и тысяча уделов. А сегодня остались две касты: толстобрюхие и тощие.
И два удела: сожрешь ты — либо сожрут тебя.
Смуглый — Мукеш-сэр, брат мистера Ашока, — ответа не знал. Говорю же — городским насчет системы каст известно немного. И Аист прямо спросил у меня:
— Так ты из высшей касты или из низшей, мальчик?
Какого ответа он от меня ждет? Поди угадай. А, была не была.
— Из низшей, сэр.
Старик повернулся к Мукеш-сэру:
— Все, кто у нас работает, из высшей. Если один-другой будут из низшей, никто не обидится.
Мукеш-сэр, сощурившись, смотрел на меня. Хитрый, как все хозяева, хоть и несилен в деревенских подходах.
— Пьешь?
— Нет, сэр. В моей касте не пьют.
— Хальваи... — ухмыльнулся мистер Ашок. — Ты правда кондитер? Сможешь для нас готовить, когда не за рулем?
— Конечно, сэр. Я хороший кондитер. Замечательный. Гулаб джамуны, ладду[17], все что пожелаете. Я много лет проработал в чайной.
Мои слова позабавили мистера Ашока. — Только в Индии шофер может приготовить тебе сласти, — сказал он. — Только в Индии. С завтрашнего дня приступаешь к работе.
— Зачем так торопиться? — возразил Мукеш-сэр. — Сперва надо расспросить насчет его семьи. Сколько у него родственников, где живут и так далее. И вот еще что... Сколько ты хочешь за свою работу?
Опять проверочка.
