обоих. Я шел, чтобы указать тебе новый путь, вывести тебя за стены гнезда обмана и предательства. Иеманжа просила меня об этом… только об этом. Ни о чем больше. Она тебе верит. Она ищет твоей дружбы — обманутая, преданная, извалянная в грязи, текущей с берегов. Она тебя прощает.
Ну всё. Сейчас Синьора заорет, что она-то, она никого не прощает. И что никогда, никогда созданные творцом люди и духи не узнают телесных радостей в любви и в семье. Что сохранить душевную чистоту отныне можно только в аскезе, в сером, безрадостном мире. Что всякий, кому приспичит насладиться жизнью, станет преступником, пособником смерти, адептом всяческой мерзости. И почему целая вселенная оказалась поставлена в зависимость от воли богини-истерички? Кто это допустил? Неужели Марк?
— Он весь горит, — хмуро произносит Нудд. — Сепсис.
— У нас два дня. Не больше, — вторю я.
Мы сидим на куче палой листвы, заменяющей кровать в доме небогатого ётуна. В противоположном углу на такой же куче мечется в жару Видар. Его тело так и не вернуло себе божественных способностей, а тело тролля, как выяснилось, тоже болеет, если ему нанести рану, а потом перевязать «чем попало, грязной тряпкой». Хозяйка — пожилая великанша, мирная и незлобивая, вымыла культю настоем из целебных трав, но что они могут, эти настои? Здесь их даже не кипятят. Костры разжигают ненадолго, на вершинах голых холмов, скорее для ритуала, чем для хозяйственных надобностей. Я и не замечала, как много для человека значит огонь и как трудно без него выжить…
В общем, единственный доступный нам огонь пожирает Видара изнутри. Конечно, сын Одина — наш враг. Но даже то, что он враг и самому Одину, не умерит гнева верховного божества. И перед Фригг неудобно — обещала же не убивать ее пасынка, засранца этакого. Кто знает, что будет с миром, если Видар умрет, а Фенрир так и останется гулять по Йернвиду? Рано или поздно придет час, когда он распахнет пасть от земли до неба, — и кто воткнет в эту пасть смертоносный меч? Так что не в одном божественном политесе дело. Видар нам нужен живым, хоть он и скотина.
— Можно убить его, — слышу я свой голос, бессмысленный и беспощадный, — и идти искать Фенрира. Самим. Рано или поздно мы найдем и этот лес, и эту зверюгу…
— Мирра… — Нудд смотрит на меня с сочувствием. — Ты не поняла, ЧТО хотела сказать Фригг, напутствуя тебя. Фенрира может убить только Видар. Больше никто. Так уж они оба устроены — как компьютерный вирус и антивирус. Если Фенрира будешь убивать ты, не спорю, у тебя получится, но…
— Это как если бы я выкинула компьютер из окна.
— Да. Вируса нет, потому что и компьютера тоже больше нет.
Воображение мое ищет выхода в виртуальных аналогиях: а если переустановить систему? Пересоздать реальность набело? Ага, а после переустановки недосчитаться самых лучших своих творений… Нет у меня второго диска, чтоб сохранить на нем окружающий мир. Я даже на несколько шагов назад вернуться не могу, чтобы оживить норн и спросить смешную готическую Скульд: каков прогноз для мира, лишенного Видара? Благоприятен или… Фригг знает, но не скажет. Так уж она создана — нечитаемый файл…
— Остается одно! — хлопает себя по коленям Нудд. — Устроить пожар.
— Ты не перегрелся, часом? — вяло спрашиваю я. — Тебе прошлого раза не хватило?
— Хватило, — улыбается он шальной улыбкой. — Хватило, чтобы понять одну вещь: в огне мы — боги.
— Думаешь, Видар тоже обретет в огне свою сущность? — вскидываюсь я.
— Не знаю, — пожимает плечами жестокое дитятко Дану. — Но я смогу взять его за руку — и…
Конечно. Конечно. Именно так Нудд передает частицу своей силы мне — могучему, но ни черта не умеющему демиургу. Если бы не Нудд, я бы и половины полезных трюков не освоила. Чтобы выстроить Бильрёст или превратиться в птицу, мне требуется консультация здешних божеств. Пусть даже в форме простого прикосновения.
— А с Видаром сработает? — недоверчиво интересуюсь я. — Он же совершенно отроллел.
Наш поверженный бог лежит, как колода, а его отрубленная кисть, бережно уложенная в изголовье, воняет, как сорок тысяч трупов. Если она на что и годится, то только на корм артроплеврам[63], слепо копошащимся в загоне за стеной. При всем желании невозможно угадать исход нашей авантюры.
И за Нудда я тоже боюсь. Здешние законы природы похожи на подвесной мост с прогнившими досками и обветшавшими канатами. Под ногой ли доска проломится, под рукой ли веревка расползется — неведомо.
Сын Дану поднимается с «кровати» и идет в соседнюю комнату — будить хозяйку. Правильно, чего до утра тянуть? За ночь от дурных предчувствий так намаешься, что утром ни на что уже не решишься. Чем быстрее мы приступим к рискованной процедуре, тем меньше нервов потратим впустую. Я и в реальном мире никогда не откладывала риск в долгий ящик. За что, впрочем, не раз судьбой бита.
— Неподалеку есть место для костра, на каменном утесе посреди пустоши, — сообщает Нудд. — Возьмем многоножку и довезем его туда за пару часов.
До чего же омерзительны эти панцирные твари! Дыхальцами посвистывают, пластинами скрипят, переднюю половину туловища задирают, лапами шевелят — ишь, скакунами себя вообразили! Дать бы тебе прутом между жвал, чтоб искры из глаз… А старуха с ними сюсюкает, ласково напевает, по бокам гладит… Боится, как бы мы ее живность не обидели. Ладно, бабка, не трясись. Вернется твоя скотина живой и невредимой.
Чтобы увезти каменно-тяжелое тело Видара, понадобилось целых три артроплевры, запряженных цугом в низенькую повозку. Нам пришлось идти пешком и со всей мочи лупить головную многоножку по панцирю, чтобы шла по прямой, не отвлекаясь на соблазнительные запахи гнили и мертвечины со всех сторон. Причем самый мощный источник запаха помещался как раз на тележке.
Путешествие через черную чащу, испятнанную лунным серебром, через голое поле без единой травинки прошло без приключений. На мили и мили вокруг лежали поля, перелески и мирные деревни хвощеводов-насекомоводов. Похоже, тролли с внутренних территорий вполне лояльны к чужакам. Если уж прошел земли охотников-охранников и остался невредим, то в самом Ётунхейме становишься невидимкой. Ни зевак, ни расспросов, ни попыток сдать пришельца властям — за вознаграждение или развлечения ради… Ётуны — народ тормозной, умом и чувствами небогатый, живет себе в гармонии со скудной природой и в ус не дует. Хорошо!
У камня мы выпрягли многоножек, дали каждой по кумполу и нехорошими словами погнали прочь. Артроплевры пошипели для порядку — вроде как пообзывались в ответ — и бодро потрусили к дому. Можно волочь Видара наверх и разводить костер.
— Там… есть… топливо? — на выдохе спрашиваю я, поднимаясь к вершине утеса по выдолбленным в камне ступеням — каждая выше колена.
— Я взял топливо, — почти не задыхаясь, отвечает Нудд.
Что он мог взять? Ни вязанок хвороста на плечах, ни бревен под мышками у этого… сына воздуха не наблюдается. Если нам придется возвращаться в лес, я его… я его…
Мысли обрываются. Пусть мне досталась меньшая часть тяжести, но переть вдвоем чуть живого тролля к костру на утесе, по крутым ступеням, скользким от росы, — самое худшее испытание на свете. Если бы мне довелось фехтовать двуручным мечом, изнемогая под тяжестью доспехов, я, может, и переменила бы мнение, но мне не довелось. Мне не с чем сравнивать. Никакой велотренажер, пилатес и кардиохруст не подарит вам этого дивного ощущения дрожащих потных рук… и разъезжающихся ног… и аромата тухлятины прямо перед носом… и главное, никакого допинга в виде любви и дружбы к каменной туше, мешающей мне жить… Если он сгорит заживо, я и глазом не моргну.
Всё. Дошли. Я падаю на черное пятно гари, рядом с полудохлым богом-предателем. Не трогайте меня, я не хочу шевелиться, я хочу только лежать! Хоть часок… хоть полчасика… ну пожалуйста…
— Поджигаю! — раздается предупреждающий голос Нудда.
Что он там поджигает? Скашиваю глаза и из последних сил начинаю хихикать. Поверх наших одинаково вялых тел рассыпана жалкая горстка щепок и обрывков бумаги — растопка. А где сучья, ветви, сушеные кактусы и прочая древесина? Чему тут гореть?
БАБАХ-Х-Х!!! Над нами поднимается ядерный гриб, расплывается огненным облаком в поднебесье и
