на кладбищенском пятаке, среди пшеничной зелени, что-то вдруг сверкнуло и засияло, словно лучистая звезда. Какая-то жестянка или стекло? А может, это светил самолетик над могилой Виктора? Никелированный самолет? Да, наверное, он.
И снова, в который раз уже за эти дни, стало думаться о Викторе, о жизни его, и о смерти, и о собственной жизни – обо всем разом. Клоками наплывало то одно, то другое. И казалось, что прав Виктор, нужно все бросить и уйти, покойно и счастливо доживая свой век на родине. Счастье… Но разве обошло Виктора счастье в молодости и потом? Пусть, он говорит, призрачное, обманное, но было же. А где истинное? Во вчерашнем дне или в нынешнем? Кто скажет правду? Как жить?.. Отец… Сколько на его долю досталось… И разве сладкого? Оттого и ушел он до срока. И мать всю жизнь врастопырку: колхозное надо делать и свое, а руки одни. Ни дня, ни ночи… Высыпались ли когда, даже сейчас? А братья и сестры, тетки, дядья, родня вся, вся округа?.. Так ли сладко у них? Виктор, Виктор… Добрая душа, умная голова… Был бы живой, тогда…
И вдруг иное обожгло душу: был бы живой! Был бы жив – вот счастье! – приехал бы с края света, посидели бы вот так на Вихляевской горе и долго помнили. Уехали, а помнили тихий Ильмень, и черную лодку на нем, камыши, займище над речкою, и поля до края, и дорогу в хлебах, что бежит с горы к садам…
Повернув голову вслед за дорогою, Хурдин вдруг увидел мальчика. Да, это был Сережа. Он уже забрался на гору, повернул велосипед и стоял.
Хурдин хотел подняться и позвать, но вдруг все понял и замер. Мальчик приехал сюда ранним утром один, потому что не хотел ничьих глаз. Даже Хурдина. Он хотел взлететь или упасть один. А уж потом…
Мальчик стоял минуту, другую, поправляя крепления крыльев, потом решительно повернул кепочку козырьком назад и, толкнувшись, помчался вниз. Он катил и катил, набирая скорость. Пригнувшись к рулю, он крутил и крутил педали, убыстряя бег. Он был смелым, этот мальчик.
Он мчался с горы, каждую пядь которой Хурдин знал на память. Вот осталось полсотни метров. Вот совсем рядом… Вот прыжок!
Два белых крыла, такие ясные на синем утреннем небесном полотне, вдруг раскрылись, словно вспыхнули, за спиной мальчика, и он взлетел. Хурдин зажмурился и почуял, как сердце его замерло в сладком обмороке, а сам он не сидел на твердой земле, а тоже летел над зеленым пшеничным полем, над Вихляевской горою, над Ильменем. А земля медленно и косо разворачивалась под ним зеленым блюдцем и уплывала вниз.
Путевка на юг
1
На хуторе Ветютнев по-хорошему откосились. И, словно грибы-зеленухи, полезли на свет божий по дворам и забазьям копны и стожки, скирды и прикладки, веселя хозяйский глаз. Сено клали по-разному. Солонич и управ Арсентьич – высоким шеломистым стогом. Тарасовы за красотой не гнались, их квадратный тяжелый скирд был неуклюж, но мощен, как и сам хозяин, Гаврила Тарасов. Каждый клал сено по-своему. Приблудный цыган Мишка тоже в этом году косил, и кривоватый стожок его красовался посреди расхлебененного цыганского двора.
Откосились. И посветлели, будто проредились сады, просторнее сделались поляны займища и обережная над Ворчункой полоса. И только зеленые тропы втолоченных в землю трав тянулись по светлой еще кошенине.
Откосились, и по утрам в бригадной конторе, на утреннем наряде сделалось людно: собирались пораньше и не спешили уходить, перебирая хуторские сплетни да новости.
Николай Скуридин на наряд не ходил. Он пас молодняк и без указов знал, что ему делать. Нынче с утра он подле конюшни лошадей запрягал. А тут наряд кончился, народ повалил из конторы, и управляющий Арсентьич вышел на крыльцо. Вышел, огляделся, увидел Скуридина и крикнул:
– Николай! Скуридин! Иди-ка сюда!
– Чего? – издали отозвался Николай.
– Иди, иди…
Николай особо с начальством разговаривать не любил и потому к крыльцу пришел не сразу.
– Ты чего нынче не пасешь? – спросил управляющий.
– Зеленку буду подвозить.
Арсентьич глядел, глядел на Николая, а потом широко улыбнулся и сказал:
– Пляши.
– Чего? – недоуменно ответил Николай.
– Пляши, говорю! – в голос повторил управляющий.
И все люди, что вокруг находились, по тону его поняли: дело идет о добром. Поняли и притихли, слушая.
Николай ничего не понимал. Ему было неловко, и он повторил, досадуя:
– Ну чего?
– Чего-чего… Расчевокался… – влез в разговор дружок его Алешка. – Пляши, а там разберемся.
Кто-то засмеялся, и управляющий решил не тянуть. Он откашлялся, построжел и заговорил громко, чтобы все слышали:
– Правление колхоза награждает Скуридина Николая путевкой в санаторий для лечения и отдыха! Путевкой на юг! Бесплатно! – добавил он.
Народ, что у крыльца толпился, и даже бабы, которые к домам поспешали, чтобы перед работой кое-что на скорую руку доделать, – весь народ разом смолк и замер и стоял, замерев, минуту-другую, стараясь понять, не шутит ли управляющий.
Управляющий не шутил. И тогда, тоже разом, прошло остолбененье и развязались языки.
– На курорты…
– Задарма…
– Вот это везет!
– Я ж говорил, пляши…
Лишь управляющий да Николай стояли по-прежнему молча. Арсентьич улыбался, довольный. Эту путевку добыл он, и, надо сказать, совершенно случайно. Вчера ездил он в правление и к свояку зашел, тот главбухом работал. Свояк и сказал ему о путевке, которую для себя добывал. Но теперь она ему разонравилась.
– Желудочный санаторий… – жаловался он. – Будут какой-нибудь отравой кормить. Может, ты поедешь?
Арсентьич рассмеялся.
– Чего я поеду? Да в такое время. Кто отпустит? – И тут совершенно случайно вспомнил он про Николая Скуридина, который по весне месяц в больнице отвалялся. У него язва желудка была, и ее уже резали, а теперь она снова начиналась. Он вспомнил о Николае и сказал свояку: – Отдай мне путевку, на отделение. Скуридину Николаю, скотнику. Хороший мужик, язвенник. Пусть подлечится. Да от жены отдохнет, от тещи.
– Скуридин? Николай? Это Лёнка его жена? – вспомнил свояк.
– Ну да…
– Такому надо… – посочувствовал свояк. – Забирай. Только чтоб втихаря. Договорись с профсоюзом.
С профсоюзом Арсентьич договорился. И вот теперь стоял на крыльце довольный произведенным впечатлением. Удивленный народ гудел.
Лишь Николай не радовался и не удивлялся. Он поглядел на Арсентьича, поглядел и проговорил с досадою:
– Так… Брехни тачают… Курорты… – и, повернувшись, пошел к арбе и коням.
И большого труда стоило Николая вернуть. И только лишь в кабинете управляющего, когда под нос Николаю сунули розовую, лощеной бумаги путевку, лишь тогда он поверил. Поверил, но не особо обрадовался:
– Чего это я… – сказал он. – Чего поеду?.. Людей смешить.
– А чего их смешить? Поедешь, подлечишься.
