видеопленке их ведь опознали, и машину их тоже…
— Всех бы к стенке… — повторил второй. — Й-эх…
ПОДМОСКОВЬЕ, ИВАНТЕЕВКА
Майор милиции Сергей Абрамов шел по Детскому проезду родного городка, однако не замечал вокруг ничего. Ни старого, дореволюционной еще постройки, здания из темно-красного, сгладившегося от времени на стыках, кирпича, обнесенного старинной кованной решеткой — так называемого Приходского дома; ни красивой, лишь недавно отремонтированной церкви Иконы Смоленской Божей Матери; ни дореволюционной же постройки дачи фабриканта Лыжина; ни относительно нового угловатого длинного жилого желто- кирпичного здания с рядом магазинов в цоколе… Он просто шел — и не мог примириться с тем, что нынче произошло.
Как же все-таки бренна и ненадежна наша жизнь на этом свете… Что происходит на том, другом, свете, быть может его и вовсе нет, а может и существует и там тоже все не менее бренно, нам знать не дано. Пока. Побываем — узнаем.
Чушь какая-то в голову лезет. Еще тут, на этом свете, нужно разобраться с теми, кто убил друга, а потом уже… Потом уже узнавать, что дано нам познать в мире ином.
Сергей пересек улицу по серому, потрескавшемуся, в рытвинах, асфальту, подошел ко входу в здание библиотеки. Здесь на втором этаже располагался местный художественный музей. И тут раза два в месяц собирались местные поэты. Абрамов к поэзии всегда относился скептически. Никогда ее не понимал, называл рифмоплетством.
Миновав вход, постарался как можно более приветливо (сегодня это ему удалось с трудом) улыбнуться гардеробщице.
— Где моя супруга?
— Наверху, — охотно кивнула ему старенькая седенькая женщина.
К Абрамову она всегда относилась подчеркнуто благожелательно. Даже как-то сказала жене: скинуть бы мне, мол, годков тридцать, не видать бы тебе своего Серегу как собственных ушей… Жена, рассказывая об этом, посмеялась, и тем не менее попросила мужа приходить к ней на работу пореже. И Сергей тогда тоже посмеялся: да не собираюсь я пока тебя менять, а уж если и надумаю, то на кого-нибудь помоложе… В общем, пошутили, попикировались, да и все. Но только Абрамов с тех пор на всякий случай и в самом деле стал заходить на работу к жене пореже; и не потому, что боялся ревности, тем более к женщине весьма почтенных лет, просто подумал, что просьба жены может иметь совершенно иное объяснение. Где конкретно он работает, хоть кто-то, да знал — городок маленький, всем обо всех все известно… Ну а где 'хоть кто-то', там и все остальные. Ведь кто его знает, как люди относятся к жене 'мента'…
Абрамов поднялся на второй этаж, вошел в помещение музея. На стенах висели в основном картины Анатолия Петушкова, уроженца Ивантеевки, художника, профессора Международной Славянской академии. Его творчество Сергею нравилось. Однако сегодня он прошел мимо них, даже не взглянув на полотна — было не до того.
Из задней комнатки музея доносились голоса. Значит, опять поэты заседают. Просто непонятно, кому сейчас это все нужно… Что, времени лишнего у них настолько много? Так им еще и в местной газете 'Пульс Ивантеевки' регулярно предоставляют целую полосу под эти творения.
Впрочем, с другой стороны, может, кому-то невмоготу жить, не занимаясь рифмоплетством? У них, у людей, которые считают себя поэтами, в душе есть стремление к самовыражению путем складывания слов в определенном порядке, а это уже образ жизни, и подобные встречи для них крайне важны… Так что редактор, быть может, напротив, молодец, что дает им такую возможность… Вот только кто читает эти рифмованные строки — это вопрос!
Сергей осторожно заглянул в комнату. Н-да, знакомые все лица… Вовка Кошелев, Коля Михеев, Илья Грехов, Александрина Суровцева, еще кто-то… А читала свои творения Стаська Ершова. Она, конечно, со своими закидонами, не без того, но девчонка классная… Она, кажется, обожает только три вещи: свое имя Анастасия (не уставая напоминать, что это имя по-древнегречески значит 'Воскресшая'), Россию и Володьку Кошелева.
Сейчас она читала, судя по всему, свою поэму 'Анастасия'.
Что за конь бледный? Наверное, это из Апокалипсиса, поначалу решил Абрамов. Решил так, потому что как-то по настоянию жены прочитал эту книгу и был покорен мрачной поэтикой прогноза грядущего. В самом деле, убеждался он, мир почему-то устроен так, что стоит только где-то кому-то о чем-то протрубить, кто-то где-то сломает роковую печать — и все беды мира обрушиваются, причем исключительно на бедную многострадальную Русь…
Хотя нет, в Апокалипсисе, кажется, нет коня именно бледного. 'Конь бледный' — это, кажется, Савинков, отец русского эсеровского террора. Его книга так называется, книга, за которую Георгия Валентиновича исключили из партии, потому что он, по мнению классических эсеров, изобразил террориста не так как полагается. Значит, думал Абрамов, Стаська намекает в своем стишке на то, что пора уже возродить террор? Так он уже и без ее намеков возродился. Не то что дома взрывают — вон что сегодня, гады, натворили…
Нет, погоди, остановил себя Абрамов. А с чего бы это Савинков назвал свою книгу именно так?.. Все правильно, есть в «Апокалипсисе» конь бледный, есть, точно. Именно на нем ехал всадник, имя которому Смерть, и за ним следовали все силы ада, и дана была власть истреблять человечество всеми возможными способами. Точно, так и было!..
Аплодировали Стаське вяло. Не в том смысле, что не одобряли — просто людей в помещении было не так много. Ну а кроме того, Сергей уже давно подметил, творческие люди так устроены, что каждый себя считает (может, в данном случае и по праву, тут Абрамов не признавал за собой абсолютного права на окончательную оценку) Поэтом с большой буквы. Так что аплодисменты, полученные от коллег по творческому цеху, — это не овация как таковая, а лишь показатель того, что коллеги признали поэму за состоявшееся произведение.
Ершова положила на столик страницу… Странно, почему это все поэты и юмористы, за небольшим исключением, читают собственные произведения с листа? Это оттого, что они боятся сбиться, или же оттого, что нечем руки занять?
— А теперь я хочу прочитать свое новое, из наболевшего… — продолжала Стаська. — Только хочу пару слов сказать для пояснения. У Руси, как и у любого другого государства, издревле был свой тотем…
— Сокол, — попытался проявить эрудицию кто-то из присутствующих.
— Сокол — это был тотем киевских князей, да и то не всех, а только Рюриковичей, — поправила Анастасия. — А тотемом Руси была рысь.
— Рысь? Никогда не слышал…
— Мало ли что мы не слышали, — философски заметил кто-то другой. — Ты давай, Анастасия, читай.
