Разговор в письмах

Что еще добавить?.. Да, желательно еще знать — кому пишешь и зачем.

Недавно открыл у Ахматовой:

…А каждый читатель как тайна,
Как в землю закопанный клад,
Пусть самый последний, случайный,
Всю жизнь промолчавший подряд.

Там все, что природа запрячет,
Когда ей угодно, от нас.
Там кто-то беспомощно плачет
В какой-то назначенный час.

И сколько там сумрака ночи,
И тени, и сколько прохлад,
Там те незнакомые очи
До света со мной говорят.

За что-то меня упрекают
И в чем-то согласны со мной…
Так исповедь льется немая,
Беседы блаженнейший зной.

Потребность писать можно отнести к проявлениям более древней потребности говорить. Основная разница в том, что пишущий обращается к невидимому собеседнику. А в случае публикации — и к невидимому, и к многоликому.

Можно хорошо знать своего Невидимку или воображать, что знаешь, — в любом случае результат никогда полностью не предсказуем.

В семь лет я написал свой первый рассказ — чистую выдумку про охоту на леопарда; придумал себе заодно и родного брата, которого не хватало. До сих пор я считаю этот рассказ своим самым удачным произведением. Адресат, Невидимка, в нем был только один — некий мальчик, может быть, живой до сих пор…

Одно время я думал, что вся разница между книгой и письмом состоит лишь в том, что письмо, личное письмо, делается открытым, письмом для многих. Письмо поболее обыкновенного — вот и книга. Человек в единственном числе обращается к человеку во множественном. Это может иметь вид рассказа, статьи, очерка, пьесы, романа… Вопрос в этом самом «кому и зачем». Если он решается удачно, все в порядке. Решен ли — судит человек во множественном числе…

Но в том-то и фокус, что всякий раз — только в единственном.

«…Ваши книги показались мне примитивными, скучными и растянутыми, как изображение на резине. Совершенно очевидно, что вы пишете даже не ради честолюбия, а просто для заработка».

Имярек

Вот и еще один Невидимка стал видимым. Даже профессиональное владение аутотренингом в таких случаях не помогает. С ясностью выстрела: письмо твое не дошло. Имярек для тебя потерян.

И вот почему. Потому что в данном случае ты не знал, кому пишешь. Потому что твое письмо-для-всех в данном случае оказалось письмом-для-никого. Имярека оно просто не имело в виду, Имярек для тебя не существовал. И он дает страшный сигнал твоего фактического несуществования. Бытностью своего исключения он утверждает, что ты не правило. Он живет, а ты нет. Он тебе отомстил.

…Мой друг, художник и любитель словесных экспериментов, придумал как-то словечко, поначалу мне не понравившееся: ОБЩ.

Показалось, что оно звучит оборванно и невкусно, почти как «борщ», но друг мой настаивал, что это зверек такой, что-то живое, во всяком случае, и ни в коей мере не общее место. Принадлежа мне в отдельности как личная собственность, принадлежит в то же время и вам, и ей, ему, им — Человеку. И в единственном числе, и во множественном. «Здесь есть Общ, — говорил мой друг о какой-либо книге, музыке или картине. — А вот здесь преогромный. А здесь его нет. А вот здесь есть, но очень противный».

Однажды я увидел во сне существо типа суслика с обезьяньим хвостом и человечьими глазками, женского пола, или так показалось. «Общ», — представилось существо, затем подошло поближе, зажмурилось и укусило. Я попытался его схватить, но оно издевательски взвизгнуло, махнуло хвостиком и исчезло. Проснувшись, я понял, что наконец решил для себя проблему адресата.

Нет никакой необходимости представлять себе человека во множественном числе, это непосильно, это немыслимо. Обращаться нужно к кому-то одному, кого ты не знаешь, но любишь, не видишь, но чувствуешь. Даже если это всего лишь ты сам, ничего страшного. Надо об этом забыть, вот и все.

Цветок человековедения

Что же до обстоятельств, сопутствующих писанию, то для примерного представления вкратце изложу историю своей «Охоты за мыслью». Написана эта книга в основном во время ночных дежурств в клинике, в промежутках между обходами, вызовами, урывками сна, партиями в шахматы и всем прочим, чем занимаются дежурные врачи.

Первое издание вышло, когда автору было без малого 29 лет. Незадолго до этого была получена ученая степень. Опыт предыдущих публикаций, после которых Вселенная оставалась на месте, ничему автора не научил.

Два первых варианта рукописи возвратили из редакции с терпеливыми увещеваниями, что не стоит уподоблять различные функции психики политико-экономическим и географическим единицам («Страна памяти», «Королевство эмоций», «Государство потребностей»), также не стоит описывать работу мозга в стихах, лучше в прозе, считаясь при этом с некоторыми повседневными представлениями… Третий вариант, написанный уже почти без надежды и в страшной спешке, редакции вдруг понравился. К заглавию прибавили подзаголовок — «Заметки психиатра»… Читая корректуру, автор вдруг увидел нечто чудовищное: массу непоправимых нелепостей, неправильностей, банальностей, пошлостей — короче говоря, полный набор признаков его, авторской, непригодности для жизни на этом свете.

«Ну что ж, как-нибудь переживем, — успокаивал внутренний голос, — будем считать это ошибкой молодости. Еще не поздно начать жизнь сначала».

Когда книга наконец вышла, автор боялся на нее взглянуть. Обложка, правда, показалась приличной, но с задника ее смотрела чья-то чужая, самодовольная физиономия. «Все будут думать, что это ты. Так тебе и надо».

Автор ждал потока уничтожающих рецензий, осуждения со стороны коллег и отлучения от науки. Ждал самого мучительного: утешения от друзей, того всем знакомого утешения, когда обе стороны хорошо знают, что утешиться нечем.

Вместо этого начались письма…

Примерно та же история у «Я и мы», «Искусства быть собой» и «Искусства быть другим». Эти книги