можно сказать, что и все остальные пункты остались неосуществленными, исключая разве только приезда Гельтмана и Крыжановского от имени Централизации с пустыми руками. Все, что я приобрел на сей раз через встречу с Крыжановским, это был английский паспорт[205], с которым я и поехал в Прагу, простившись с Крыжановским, отправившимся в то же самое время в Париж[206].
В Праге я был поражен самым неприятным образом, не найдя в ней ничего, решительно ничего приготовленным[207]. Тайному обществу не было даже положено и начала, и никто, казалось, и не думал о близкой революции. Я стал делать Арнольду упреки, но он сложил всю вину на свое нездоровье. Впоследствии, кажется, он был гораздо деятельнее; я говорю «кажется», ибо я до самого конца думал, что он не делает ничего, и только от австрийской следственной комиссии узнал, если это справедливо, что он потом действовал ревностно и сильно, но вместе с тем и так осторожно, что даже самые близкие люди не подозревали его деятельности. Кроме Арнольда я имел один раз вечером совещание со многими чешскими демократами, пришедшими ко мне по приглашению, но пришедшими к моему великому неудовольствию в числе, превышавшем мои ожидания[208] .
Совещание было шумное, бестолковое и оставило во мне впечатление, что пражские демократы — великие болтуны, и что они более склонны к легкому и самолюбивому риторству, чем к опасным предприятиям[209]. Я же, кажется, напугал их резкостью некоторых вырвавшихся у меня выражений[210]. Никто из них, казалось мне, не понимал единственных условий, при которых была возможна богемская революция. Равно как и немцы, от которых впрочем чехи вообще многому научились, несмотря на свою ненависть к ним, все были более или менее заражены страстью к клубам и верою в действительность пустой болтовни. Я убедился и в том, что, оставив широкое поле для их самолюбия и уступив им все внешности власти, мне будет нетрудно овладеть самою властью, когда революция начнется. Я видел потом некоторых глаз на глаз[211], и заметив, что параллельно с моими замыслами шли в то же самое время несколько других предприятий, менее решительных, с видами более отдаленными, но клонящимися однако к одной и той же революционерной цели, я стал думать о средствах воспользоваться ими. Для сего я должен бы был остаться в Праге, но это было решительно невозможно; ибо несмотря на все мое старание сохранить мое присутствие тайным, пражские демократы были так болтливы, что на другой же день не только вся демократическая партия, но все чешские либералы знали, что я находился в Праге; а так как австрийское правительство уже и тогда преследовало меня за мое первое «Воззвание к славянам», то я был бы без всякого сомнения арестован, если бы не удалился вовремя.
За неимением других средств я должен был положить все свои надежды на братьев Страка, умы которых я успел, так сказать, обработать и напитать своим духом в продолжение более чем двухмесячного ежедневного, ежечасного свидания. Я дал им полные и подробные инструкции касательно всех приуготовлений к революции в Праге и в Богемии вообще; уполномочил их действовать за меня и в мое имя, и хоть и не знаю хорошо и в подробности» что они потом делали, однако должен объявить себя ответственным за их малейшие действия, ответственным и повинным в тысячу раз более, чем они сами.
Кратковременное пребывание в Праге было достаточно, чтобы убедить меня, что я не ошибался, надеясь найти в Богемии все нужные элементы для успешной революции [212]. Богемия находилась тогда в самом деле в полной анархии. Мартовские революционерные новоприобретения (die Marzerrungenschaften, любимое выражение того времени — «Мартовские достижения»).
уже подавленные в прочих частях Австрийской империи, в Богемии оставались еще в полном цвете. Австрийское правительство имело еще нужду в славянах. а потому и не хотело, боялось коснуться их реакционерными мерами. Вследствие этого в Праге, равно как и в целой Богемии, царствовала еще безграничная свобода клубов, народных собраний, книгопечатания; эта свобода простиралась так далеко, что венские студенты и другие венские беглецы, которых в Вене в то же самое время расстреливали, в Праге ходили по улицам явно, под своим именем, без малейшего опасения. Весь народ как в городах, так и в селах был вооружен и везде недоволен: недоволен и недоверчив, потому что чувствовал приближение реакции, боялся потери вновь приобретенных прав; в селах боялся грозящей аристократии и восстановления прежнего подданства; недоволен наконец в высшей степени вследствие вновь возвещенного рекрутского набора и в самом деле был везде готов к возмущению.
К тому же в Богемии находилось тогда очень мало войска, и то, что было, состояло большею частью из мадьярских полков, которые чувствовали в себе непреодолимую склонность к бунту. Когда студенты встречали мадьярских солдат на улице и приветствовали их криком «Елей Кошут!», солдаты отвечали тем же самым криком, не обращая внимания на присутствовавших и слышавших офицеров; когда мадьярских солдат посылали арестовать студента за брань или за драку с полициею, солдаты соединялись с студентами и били вместе с ними полицейских чиновников. Одним словом расположение мадьярских полков было такое, что лишь только началось революционерное движение в Дрездене, полуэскадрон, стоявший на границе, услышав о том, взбунтовался и прискакал в Саксонию без всякого зова. Более двух лет прошло с тех пор, и австрийское правительство в продолжение сего времени употребило без сомнения все возможные средства, для того чтобы искоренить революционерный, кошутовский дух из мадьярских полков; но дух сей запустил такие глубокие корни в сердце каждого мадьяра, еще более простого, чем образованного, что я убежден, что если даже и теперь начнется война, крик «Елей Кошут» будет достаточен для того, чтобы взбунтовать их и перевести на сторону неприятеля. В то же время это не подлежало ни малейшему сомнению; я был твердо уверен, что они в первый день, в первый час соединятся с богемскою революциею; приобретение важное, ибо таким образом было бы положено крепкое начало революционерному войску в Богемии[213]. Наконец для пополнения картины надо еще прибавить, что австрийские финансы находились в то время в самом плачевном состоянии: в Богемии ходили уже не государственные, а партикулярные бумаги; каждый банкир, каждый купец имел свои ассигнации; были даже деревянные и кожаные монеты, как только бывает у народов, находящихся на самой низкой степени цивилизации.
Революционерных элементов было поэтому много; следовало только овладеть ими, но на это у меня решительно не доставало средств. Однако я все еще не отчаивался. Я поручил братьям Страка[214] завести наскоро тайные общества в Праге, не придерживаясь строго старого плана, для исполнения которого уже недоставало более времени, но сосредоточив главное внимание на Праге для того, чтобы приготовить ее как можно скорее к революционерному движению; особенно просил их завести связь с работниками и составить исподволь из самых верных людей силу, состоящую из 500, 400 или 300 людей, по возможности род революционерного батальона, на который бы я мог безусловно положиться и с помощью которого мог бы овладеть всеми остальными пражскими, менее или совсем не организированными элементами. Овладев же Прагою, я надеялся овладеть и всею Богемиею, ибо намеревался принудить главных предводителей чешской демократии соединиться со мною, принудить их к тому или убеждением, или удовлетворением их самолюбия, предоставив им по вышереченному все почести и все выгоды власти, а если бы ни то, ни другое на них не подействовало, так и силою. Просил наконец их искать знакомства со всеми, однако не высказываться, не болтать, быть скромными, не оскорблять ничьего самолюбия, а наблюдать внимательно за всеми движениями и всеми параллельными предприятиями, опасаясь, чтоб нас не предупредили, и писать мне обо всем со всевозможною подробностью в Дрезден[215], откуда обещал прислать им денег, и когда придет время, приехать и сам с польскими офицерами.
Вскоре по моем возвращении в Дрезден явились туда Крыжановский и Гельтман, уже от имени демократической Централизации (Они прибыли в Дрезден около середины апреля (возможно 13 апреля) 1849 года.)
Они мне не привезли ничего, ни денег, ни польских офицеров, ни мадьярского агента, а только сердечное участие и множество комплиментов от польских, равно как и от парижских демократов. Насчет денег узнал я, что Централизация сама находилась в неимоверной бедности, равно как и французские демократы, истощенные прошлогодними июньскими днями; что польские офицеры будут и будут в большом количестве из Франции, равно как из Познанского Герцогства, лишь только найдутся деньги, необходимые
