Продолжая эту мысль, интересно рассмотреть декларацию Иисуса, высказанную в разговоре с книжниками по поводу ритуала и реальности. Книжники, и это следует из их имени, были людьми образованными и олицетворяли историю и прогресс. Высказав утверждение, унизившее абстракцию (субботу) по отношению к реальности (человеку), Иисус говорил о проблеме нравственной, но в большей степени был озабочен другим. Я бы определил его тезис как сомнение в уникальности исторического сознания для постижения мира. Для книжников абстракция, то есть субботний ритуал, являлась абсолютной реальностью — и исполнение ритуала было насущной потребностью, такой же, скажем, как утоление голода. И даже в большей степени, нежели утоление голода, была необходима суббота — ритуал являлся гарантией существования реальности, такой, какою она представлялась книжникам. В сущности, Иисус предложил им к рассмотрению дилемму: ваш голод — лишь часть проблем мира, существует также внешний по отношению к вам голод, и вы не в состоянии ему сострадать, а это нехорошо. Однако позиция книжников была тем тверда, что они полагали свою абстракцию универсальной, иначе говоря, свое чувство голода и защиту себя они рассматривали как исторически привилегированное событие. Защищая себя от голода, говорит человек, уверенный в исторической миссии, я осуществляю наиболее необходимое действие в этом мире. В этом смысле абстрактное историческое чувство не может принять к рассмотрению нужды внешнего мира. Мир присоединится к истории или будет пребывать вне истории — вот и все. Отмена субботы есть не просто отмена ритуала и не просто отрицание главенства абстракции над реальностью: прежде всего это отрицание того, что удовлетворение потребности исторического движения есть нравственное событие. Примириться с таким утверждением народ или способ мышления, олицетворяющий историю, не может: именно главенство истории мира над самим миром и рассматривается, как наиболее значимое явление. Христос поставил это под вопрос — и Христос оказался врагом. Христианство как религия неизбранных отрицает потребность в истории в качестве смысла существования. Есть еще и другие, а у других могут быть свои беды и заботы, говорит Спаситель, и это неприятно слышать тому, кто полагал, что самим фактом своего существования несет другим благо. Есть нечто, что выше наших цивилизаторских планов и исторических амбиций, — это любовь. Когда апостол Павел говорит, что нет ни эллина, ни иудея, но исторические амбиции слиты в личности Христа, он уничтожает самое дорогое — печать избранности, он разрушает непрерывность исторического процесса. Нет ни варвара, ни скифа, ни раба, ни свободного, говорит апостол, но все и во всем — Христос. Не существует фразы, которая больнее могла бы ранить ревнителей христианской цивилизации. Хочется того или нет, но это следует рассматривать еще шире, а именно: история как процесс, приватизированный одной направляющей идеей, не может удовлетворить всех страждущих. Если идея всеобщей истории — абсолютная свобода всех, то эта идея обязана включить в свой план развития и тех, кто пребывает вне истории, а это, по определению, невозможно. Историческая миссия — или проект — в таком случае оказывается не связанной с идеей нравственной; выбор Иисус делает не в пользу истории и за это расплачивается.
Если исторической идеей станет идея сострадания, если именно любовь будет принята как единственная скрепа общественного договора, это создаст непреодолимое препятствие для многих, отмеченных — и не случайно, а по заслугам — привилегиями ума, достатка и права. Способны они от привилегий отказаться, а главное, нужно ли это — неизвестно. Вполне вероятно, что это приведет к иным испытаниям и бедам, еще людьми не испытанным.
Во всяком случае, единственным пространством, на котором люди могут попытаться это сделать, является христианское искусство. Впрочем, точнее следует сказать так. Само христианское искусство пережило внутри себя эволюцию. Потребовались века, чтобы оно научилось сострадать, видеть в другом человеке самоценный образ. Личностью, с точки зрения такого искусства, является каждый — на том лишь основании, что он сотворен по образу и подобию Бога. Иного основания не требуется. Любой человек достоин называться личностью, любая жизнь имеет право именоваться историей, и каждая картина — в своем отдельном существовании — отстаивает это право. Такое искусство точнее будет обозначить как гуманистическое. Люди долго учились ему, но, чтобы разучиться, требуется гораздо меньше времени. Тем не менее такое искусство никто отменить не в состоянии.
Таким образом, проектная сущность бытия, то есть идеальная история, несмотря ни на что — все же присутствует в этом мире. История выражает свое идеальное начало так, как выражает его дерево, разбрасывающее семена, как выражает его художник, пишущий картину, как выражает его отец, дающий жизнь сыну. История выражает свой проект через феномен наследия — и всякий сын есть подтверждение жизни отца, осуществление проекта, обещание проекта нового. Этот, всякий раз заново пережитый, завет и составляет сущность истории. Этот генетический код гуманизма и есть импульс двойной спирали истории.
Примерно об этом и беседуют иногда Сергей Ильич Татарников с внуком Соломона Рихтера — Павлом. Дружеские чувства, которые историк испытывает к больному деду, перешли на внука. После посещения психиатрической больницы Татарников приходит в мастерскую Павла, устраивается в углу и наблюдает, как художник рисует.
На картине изображен пустой двор, сучья зимних деревьев переплетены в вечернем небе. Вереница бродячих собак, числом двенадцать, бредет через двор. Собаки эти беспородные, худые и облезлые. Историк наблюдает за собаками и находит в них разные характеры. Одна из них, с бурой свалявшейся шерстью, напоминает Татьяну Ивановну: у нее такой же упорный взгляд, она так же упрямо сжимает рот. Есть собака, похожая на Соломона Рихтера, она воет на луну. Есть среди собак та, что напоминает Татарникова: тощая, с длинным нескладным телом, она недоверчиво косит глазом на темные деревья. Есть милая и несколько растерянная собака — в ее чертах угадывается Борис Кузин. Есть и колченогий кобель, который огрызается и лает, — это, конечно, Семен Струев, а рядом прыгает щенок — пылкий, как мальчик Антон. Пес, что идет поодаль и смотрит на всех со стороны, — это верный друг Антона, другой мальчик. Есть и злой лохматый пес, повадками схожий с Александром Кузнецовым. Историк находит и свою жену, Зою Тарасовну, и Лизу Травкину, и отца Николая Павлинова, и самого Павла. На картине изображена зима, иногда историк думает, что это нарисовано новое оледенение Европы. Странно, думает Татарников, все говорят о глобальном потеплении — а холодно. Вот так же и мы, думает историк, словно бездомные псы, кружим в чужом дворе.
Собаки идут медленно, тихо переступая в глубоком синем снегу.
