— Да нет, — сказал он. — Это новая система, с постоянной резкостью. Наверное, что-то с контактами. Стукни посильнее по калитке. Сильнее, не бойся.
Я влепил по калитке изо всех сил, так что рука заныла, и резкость восстановилась.
— Спасибо, — сказал он. — Ну?
— Извините, Натка… Наташа Холодкова дома? — спросил я. — Я — Рыжкин из ее школы. Помните, один раз я заходил к вам, когда она болела, и приносил ей звуковые кинозаписи пропущенных лекций?
— Да, дома, — сказал он. — Проходи, она в своей комнате, занимается.
В калитке что-то щелкнуло, она отворилась, я пошел, калитка закрылась, и по тропинке, сначала прямо, прямо, среди высоких кустов, а потом налево и направо я дошел до коттеджа.
Я открыл дверь, в прихожей было темно, но в гостиной горела одна секция освещения; смутно, но я вспомнил дверь ее комнаты и, почему-то даже не постучавшись, вошел.
Она сидела ко мне спиной, перед зеркалом, и делала какую-то фантастическую, немыслимую прическу.
— Привет, — сказала она. — Что, сильный дождь?
— Средний, — сказал я. — Знаешь ли, я хотел спросить, ты кормила хомяка? Он где?
— Тихо, тише, — сказала она. — Он спит.
— Голодный?!!
— Да нет же.
— Свекольником кормила?
— Что ты? Он умял огромную сосисищу, вот такую.
— В полиэтилене была сосиска?
— Да.
— А ты ее почистила? Почистила? А то он подохнет, нажравшись полиэтилена.
— Дурачок, — сказал Натка. — Станет он есть твой полиэтилен. Почистила, почистила, успокойся.
— А то он…
— Да брось ты, — сказала Натка.
Она так и сидела спиной ко мне — не оборачиваясь. Жутко было смотреть на ее идиотскую прическу.
— Нравится? — спросила она. — Да ты садись.
— Не очень. Тебе лучше, как обычно.
— Много ты понимаешь! Прическа, как у Дины Скарлатти. Немного напоминает ту сумасшедшую формулу Маллигана из системы Рубинчика, правда? То же сложное переплетение простейших групп.
— Плевал я на формулы, — сказал я.
Натка засмеялась, растрепала прическу, быстро причесалась по-человечески, вскочила, щелкнула меня по носу, схватила за руку и потащила в сад. Дождь кончился, было тихо, и только вдалеке, в центре, играла музыка.
— Пойдем, — сказала она. — Я покажу тебе свой уголок.
За руку она обвела меня в темноте вокруг коттеджа, скоро глаза мои немного привыкли, я рассмотрел деревья, кусты, клумбы, узкую дорожку; она повела меня по этой дорожке куда-то в глубь сада, было холодно и мокро, дорожка стала еще уже, вдруг кончилась, кусты — тоже, впереди была большая поляна с короткой мокрой травой, фа поляной темнело что-то похожее на лесок — Натка повела меня туда.
— Они сделали меня руководителем группы, — вдруг выпалил я.
— Какой группы? — спросила Натка.
— Группы «эль-три», ну, этой детали. Помнишь?
— Не-а.
— Ну, то, что сегодня было на Аяксе «Ц».
— А-a-a.
— Моя идея оказалась правильной — все сошлось.
— Так это здорово! — сказала она. — Я не прыгаю от восторга, потому что мне на это наплевать, но вообще это феноменально. Значит, ты у нас талантище. Во всяком случае, я бы стала теперь заниматься спустя рукава: они тебе такой высокий балл вкатают, что коэффициент полезности будет гораздо выше, чем у любого из нас.
— Мне это неважно, — сказал я.
Мы подходили по мокрой траве к густым зарослям, и тут что-то сжалось во мне и задергалось, затрепетало, как птичка, замахало крылышками, потому что я вдруг почувствовал, какая у нее теплая рука, и мысль — сказать ей и самое главное, про папу — мигом вылетела у меня из головы.
Кое-как мы продрались через кусты (она так и держала мою руку в своей), и здесь уже было совсем темно: наверное, кусты сходились над головой.
Я ничего не видел, но догадался, что мы находимся как бы в комнатке без окон: стены и потолок — листья, а земля — пол.
Вдруг мне в глаза резко ударил свет.
— Не бойся, это фонарик, — сказала она.
— С собой был? Что же ты его не зажгла? — спросил я.
— Нет, он у меня здесь лежит. Садись.
— Куда? — В глазах у меня плавали от яркого света белые круги, и я все еще ничего не видел. Потом рассмотрел два деревянных чурбанчика, сел на один, Натка — на второй (только теперь она отпустила мою руку, и мне стало как-то пусто), и я увидел, наконец, что это, точно, небольшая, без окон, комнатка из листьев, а в середине ее — деревянный ящик с крышкой.
— Что за ящик? — спросил я.
Она молча встала, снова взяла меня за руку, подняла с чурбанчика, выключила фонарь, и я услышал в темноте, как она откинула со скрипом крышку этого ящика.
— Наклонись, — сказала она шепотом.
Я наклонился и чуть не вздрогнул: она включила фонарик, и два темных лица, ее и мое (я не сразу догадался, что это мы), и желтый ровный свет фонарика над нашими головами отразились не то в близком, не то в далеком зеркале в черной раме.
— Что это? — прошептал я.
Она снова выключила фонарь, захлопнулась крышка ящика, мы сели, она отпустила мою руку, зажгла фонарь…
— Это колодец, — сказала она. — А глубоко, почти на дне — вода. Знаешь, что такое колодец?
— Читал, — сказал я. — Из него в старину брали воду.
— Да, — сказала она. — В нем очень вкусная вода, потом как-нибудь я дам тебе попробовать, — с водопроводной не сравнить. До нас, я даже помню, здесь были не то оранжереи, не то какое-то опытное хозяйство, наверное, здесь довольно симпатичные люди работали, может быть, какие-нибудь седые старички и старушки — постоянно брали из колодца воду, ухаживали за ним — иначе вода никогда не была бы такой свежей — я знаю, читала… А потом, когда оранжереи снесли, а территорию отдали Высшей Лиге и стали строить эти коттеджи, строители сюда и не сунулись — кусты и кусты. И папа с мамой ничего не знают, я им не говорю.
— Потому что тайна? — догадался я.
— Да, но не только. Я боюсь, что они велят его засыпать.
— Почему? — спросил я. — Что им — жалко что ли?
— Нет, просто нефункционально: дыра в земле — для чего она нужна?
— Засыпать тоже нефункционально, — сказал я. — Лишняя трата времени и сил. И землю доставать надо.
— Не знаю, не знаю, — сказала она. — Я не уверена, что они велят засыпать, но на всякий случай боюсь. Иногда, когда жарко, или просто так, я беру кружку, привязываю ее на веревочку и достаю и пью
