— В Англии? Конечно, я родилась в Англии.
Он начал объяснять свою мысль, но тут миссис Уимбуш опустила воскресную газету и открыла взорам свое квадратное, багровое, напудренное лицо в обрамлении оранжевого великолепия ее прически.
—Они начинают новую серию статей о мире ином, — сказала она. — Сегодняшняя называется «Земля вечного лета и геенна».
—Земля вечного лета, — повторил мистер Барбекью-Смит, закрывая глаза. — Земля вечного лета. Прекрасный заголовок. Прекрасный.
Мэри заняла место рядом с Дэнисом. В итоге тщательных размышлений минувшей ночью она остановила свой выбор на нем. Он, возможно, не так талантлив, как Гомбо, ему, быть может, немного не хватает серьезности, но зато он как-то надежнее.
— А вы много пишете стихов здесь, вдали от Лондона? — спросила она приветливо и серьезно.
—Совсем не пишу, — отрывисто ответил Дэнис. — Я не взял с собой пишущей машинки.
—Но неужели вы хотите сказать, что без машинки не можете писать?
Дэнис покачал головой. Он терпеть не мог разговаривать за едой и, кроме того, хотел послушать, что говорил на другом конце стола мистер Скоуган.
— Мой проект церковной реформы замечательно прост, — говорил тот. — В настоящее время англиканские священники носят свои воротники задом наперед. Я бы обязал их носить задом наперед не только воротники, но и всю одежду — сюртук, жилет, брюки, ботинки, — с тем чтобы каждое духовное лицо являло миру гладкий фасад, который не портили бы запонки, пуговицы или шнурки. Введение подобного костюма послужило бы полезным средством сдерживания для тех, кто намеревается посвятить себя служению церкви. В то же время это значительно прибавило бы, как справедливо требовал архиепископ Лод, «красоты святости» тем немногим неисправимым людям, кого не удастся удержать от принятия сана.
— Оказывается, в аду, — сказала Присцилла, продолжая читать воскресную газету, — дети развлекаются тем, что сдирают кожу с живых ягнят.
— А, дорогая леди, но это только символ, — воскликнул мистер Барбекью-Смит. — Материальный символ духоовной истины. Ягнята символизируют...
— А кроме того, есть еще военная форма, — продолжал мистер Скоуган. — Когда ярко-красные и нежно-белые цвета были заменены на хаки, некоторые люди с ужасом думали о том, как дальше пойдет война. Но затем, увидев, насколько элегантен новый мундир, как плотно он облегает талию, как боковые карманы подчеркивают бедра, когда эти люди осознали все блестящие потенциальные возможности бриджей и высоких ботинок, — они успокоились. Устраните этот изысканный военный стиль, введите для всех форму из мешковины и прорезиненные плащи, и вы скоро увидите, что...
—Кто-нибудь поедет со мной в церковь? — спросил Генри Уимбуш. Никто не ответил. Он попытался сделать свое предложение более заманчивым. — Тексты читаю я. А проповеди мистера Бодиэма иногда заслуживают того, чтобы их послушать.
—Спасибо, спасибо, — сказал мистер Барбекью-Смит. — Я, со своей стороны, предпочитаю молиться в безграничном храме природы. Как это у нашего Шекспира? «Проповедь в книгах, камнях и бегущих ручьях...»
Он взмахнул рукой, заключая эти слова жестом в сторону окна, но тут же у него появилось сначала смутное, а затем все более отчетливое ощущение, что в его цитате было что-то неточное. Но что, что именно неточно? Проповедь? Камни? Книги?
Глава девятая
Приходский священник мистер Бодиэм сидел у себя в кабинете. Псевдоготические окна девятнадцатого века, узкие, цветные, пропускали свет очень скупо, и в комнате, несмотря на прекрасную июльскую погоду, было темно. Коричневые лакированные полки, вытянувшиеся вдоль стен, ряд за рядом были заполнены теми толстыми тяжелыми богословскими сочинениями, которые букинисты обычно продают на вес. Коричневая лакированная каминная доска, резное украшение над ней. Коричневый лакированный письменный стол. Такие же стулья, такая же дверь. Пол покрывал темный красно-коричневый ковер с узорами. В комнате все было коричневым и удивительно пахло коричневым.
В центре этой сумрачной коричневой картины сидел за столом мистер Бодиэм. Это был человек в Железной Маске. Серое металлическое лицо с железными скулами и узким железным лбом. Железные складки, твердые и неподвижные, прорезали щеки сверху вниз. Нос как железный клюв небольшой изящной хищной птицы. Карие глаза в глубоких, будто оправленных железом впадинах, вокруг них — темная, словно обуглившаяся кожа. Густые черные жесткие волосы уже начинали седеть. Уши очень маленькие и изящные; тщательно выбритые щеки, подбородок, верхняя губа были темными, железно-темными. Голос, особенно когда он возвышал его во время проповеди, звучал резко, как скрежет железных петель редко открываемой двери.
Приближалась половина первого. Мистер Бодиэм только что вернулся из церкви, охрипший и усталый после проповеди. Он читал ее с яростью, со страстью — железный человек, бьющий цепом по душам своей паствы. Но души верующих в Кроме были сделаны из резины, из твердой резины: цеп отскакивал. В Кроме привыкли к мистеру Бодиэму. Цеп безжалостно молотил по резине, но чаще всего резина спала.
В это утро он, как нередко и раньше, читал проповедь о сущности Бога. Он пытался заставить их понять сущность Бога и то, как страшно оказаться под его рукой. Бог — они представляли себе нечто доброе и милосердное. Они закрывали глаза на факты. Более того, они закрывали глаза на Библию. Пассажиры «Титаника» пели, когда пароход погружался на дно, «Ближе к тебе, Господи!». Осознавали ли они, к чему хотели быть ближе? К белому пламени праведности, яростному пламени...
Когда проповедовал Савонарола, люди громко рыдали и стонали. Но ничто не нарушало вежливой тишины, в которой Кром слушал мистера Бодиэма, — лишь кашель время от времени да иногда тяжелый вздох. На передней скамье сидел Генри Уимбуш — невозмутимый, воспитанный, прекрасно одетый. Случалось, мистеру Бодиэму хотелось прыгнуть с кафедры и встряхнуть его как следует — или же избить и убить всю свою паству.
Подавленный, он сидел за столом. За стеклами готических окон земля дышала теплом и великолепным покоем. Все было как всегда. И все же, все же... Вот уже почти четыре года прошло с тех пор, как он произнес ту проповедь на тему стиха седьмого 24-й главы Евангелия от Матфея. «Ибо восстанет народ на народ, и царство на царство; и будут глады, моры и землетрясения по местам...» Почти четыре года назад. Он издал эту проповедь—было так ужасно важно, насущно необходимо, чтобы все люди узнали, что он хотел сказать. Экземпляр небольшой брошюры лежал на столе — восемь маленьких серых страниц, отпечатанных шрифтом, который ступился, как зубы старого пса, от бесконечного чавканья печатной машины. Мистер Бодиэм открыл брошюру и снова, в который раз, начал перечитывать ее.
«Ибо восстанет народ на народ, и царство на царство; и будут глады, моры и землетрясения по местам...» Девятнадцать столетий минуло с тех пор, как наш Господь произнес эти слова, и ни одно из этих столетий не прошло без войн, болезней, голода и землетрясений. Могущественные империи обращались в прах, болезни уносили половину человечества, тысячи людей погибали, в катаклизмах природы — от наводнений, пожаров и ураганов. Это происходило снова и снова в течение девятнадцати столетий, но ни разу не заставило Христа вернуться на Землю. Это были «знамения времени», поскольку говорили о гневе Божьем, обращались к неизлечимым порокам человечества, но они не были знамением второго пришествия.
Если благочестивый христианин воспринял нынешнюю войну как истинный знак приближающегося возвращения Господа нашего, то это не просто потому, что она охватила весь мир и унесла жизни миллионов людей, не просто потому, что голод сжал своими объятиями все страны Европы, не просто потому, что самые разные болезни — от сифилиса до сыпного тифа — распространились среди воюющих народов. Нет, не по этим признакам мы считаем эту войну истинным знамением времени, а потому, что в своей первопричине и в своем развитии она отмечена определенными чертами, которые почти несомненно связывают ее с пророчествами о втором пришествии Господа.
