пригоны, пахнущие распаренно-гниющим тесом и свежим сеном. Пимокатная.
Поликарпыч удивлялся, когда не надо. Должно быть, для чужих… Развешивая по скамье вонючие портянки, отодвинул и поздоровался спокойно:
— Приехал? Садись. Баба и то, поди, тоскует. Видал?
— Ись хочу, — сказал Артюшка.
— Добудим. Схожу в кухню.
Артюшка вдруг сказал устало:
— Не надо. Дай хлеба. Постели на земле…
Старик, видимо, довольный отрезал ломоть хлеба. Кирилл Михеич, положив жилистые руки на колени, упорно и хмуро глядел в землю. Артюшка ел хлеб, словно кусая баранину — передними зубами, быстро и почти не жевал.
Съев хлеб, Артюшка вытянулся по скамье, положив под голову малахай. Тибитейка спала на землю. Старик поднял ее одним пальцем и сказал недовольно:
— Зачем таку… Как пластырь. Образ христианский у тебя. Хфеска все-таки на картуз походит.
— Кого еще арестовали? — быстро спросил Артюшка.
Так же, словно зажимая слова меж колен, в землю отвечал Кирилл Михеич:
— Одного протоиерея, говорят. Больше не слышно.
— Разговаривали сегодня?
— С кем?
— С кем. Со всеми.
— Ты откуда знаешь?
Артюшка сердито, как плетью, махнул тибитейкой:
— Когда вы по-настоящему отвечать научитесь? Всей Росее надо семьдесят лет под-ряд в солдатах служить… Тянет, тянет как солодковый корень. Говорили, значит.
— Говорили.
— И ничего?
Кирилл Михеич почему-то вспомнил голубей над церковной крышей — будто большие сизые пшеничные зерна… Громко, словно топая ногой, сплюнул.
— Я так и знал. Я никогда на рогожу не надеюсь. Надо шпагат. Казаков не разооружили?
— А будут?
— Я должен знать? Вы что тут, — яйца парите? У баб титьки нюхаете?..
Старик рассмеялся:
— Ловко он!..
Шевеля длинными и грязно пахнущими пальцами ног, он добавил хвастливо:
— Кабы мое хозяйство, я б навинтил холку.
На дворе по щебню покатилось с металлическим синим звоном. Артюшка подобрал ноги и надвинул тибитейку на лоб.
— Идет кто-то… С вами и камень материться начнет. Огурцы соленые, а не люди.
За дверью по кошме кто-то царапнул. Поликарпыч с кровати шестом пхнул в дверь.
Вошел щурившийся Запус. Подтягивая к груди и без того высоко затянутый ремень, сказал по- молодому звонко и словно нацепляя слова.
— На огонь забежал, думаю, скучно старику. Почитать попробовал, а в голове будто трава растет… Вас — полная компания. Не помешал?
— Гостите, — сказал Кирилл Михеич.
Запус поглядел на него и, убирая смех, — надвигая неслушавшиеся брови на глаза, проговорил торопливо и весело:
— Здравствуйте, хозяин. Я вас не узнал — вы… будто… побрились?
Старик хлопнул себя по животу.
— Ишь… я то же говорю, а он не верит…
Запус, указывая подбородком на Артюшку, спросил:
— Это новый работник? Ваш-то к нам на пароход поступил.
— Новый, — ответил неохотно Кирилл Михеич.
Артюшка пригладил реденькие, по каемочке губ прилипшие усики и сказал:
— Пале!
— Он по-русски понимает?
— Мало-мало, — ответил Артюшка.
— Из аула давно?
— Пчера.
— Степной аул? Богатый? Джатачников много? А сам джатачник?
— Джатачник, — раздвигая брови, ответил Артюшка.
— Чудесно.
Запус, перебирая пальцы рук, часто и бойко мигая, огляделся, потом почему-то сел по-киргизски, поджав ноги на постланную постель Артюшки.
— Я с тобой еще говорить буду много, — сказал он. — А ты, старик, не сказки рассказывал?
— Нет. Не учил, парень.
Запус вытащил портсигар.
— Люблю сказки. У нас на пароходе кочегар Миронов — здорово рассказывает. Этому, старик, не научишься. А карт нету?.. Может в дурака сыграем, а?
— Карты, парень, есть. Не слупить ли нам в шестьдесят шесть?
Запус вскочил, переставил со стола чайники и чашки. Ковригу хлеба сунул на седло, сдул крошки, чайные выварки и выдвинул стол на средину.
— Пошли.
— Садитесь, — сказал он Кириллу Михеичу. Тот вздохнул и подвинул к столу табурет. Артюшка захохотал. Запус взглянул на него весело и быстро объяснил Кириллу Михеичу:
— Доволен. Инородцы очень любят картежную игру, — также пить водку. Я читал. Жалко водки нет, угостить бы…
Кириллу Михеичу не везло. В паре против них были Поликарпыч и Запус. Поликарпыч любил подглядывать, а Запус торопился и карты у него в руках порхали. А Кириллу Михеичу были они тяжелее кирпича и липки как известка. Злость бороздила руки Кирилла Михеича, а тело свисало с табурета мягкое и не свое, как перекисшая квашня…
«Шубу» за «шубой» надевали на них. Поликарпыч трепал серую бороденку пальцами, как щенок огрызок войлока, и словно подтявкивал:
— Крой их, буржуев!.. Открывай очки… крой!..
У Запуса желтой шелковинкой вшивались в быстрые поалевшие губы — усики. Как колоколец звенели в зубы слова:
— Валяй их, дедушка! Не поддавайсь…
А завтра день, может быть, еще хлопотней сегодняшнего. Запус донесет или возьмет сейчас встанет и, сказав: — «что за подозрительные люди», арестует. Ноздря ловила горький запах конского пота с седел; коптящая лампа похожа на большую папироску.
Влив жидкими зеленоватыми клубами, в конский и табачный дух, вечерние и сенные запахи, — появилась Олимпиада. А позади ее, сразу согрела косяки и боковины дверей — Фиоза Семеновна.
У стола Олимпиада вскрикнула:
— Ой!
Запус оттолкнул табурет и, держа в пальцах карты, сказал:
— Накололись?..
Поликарпыч закрыл ладонью его карты торопливо.
— Не кажи… Тут хлюсты, живо смухлюют.
Держа по ребрам круглые и смуглые руки, Олимпиада отвела глаза от тибитейки Артюшки.
— Нет, накурено. К вам, Василий Антоныч, пришли.
