— И фершала гони, коли припрется. Прямо крой поленом — на мою голову. Шляются, нюхальщики!..
Старик хило вздохнул, повел по бревну руками. Соскабливая щепочкой смолу, пробормотал:
— Ладно… Ета можна.
Кирилл Михеич спросил торопливо:
— Краски, не знаешь, где купить? Коли еще воевать будут, не найдешь и в помине. Внутри под дуб надо, а крышу испанской зеленью…
Мимо постройки, улицей, низко раскидывая широкий шаг, прошли верблюды, нагруженные солью. Золотисто-розовая пыль плескалась как фай, пухло-жарко оседала у ограды.
Потом Кирилл Михеич был у архитектора Шмуро.
Архитектор — прямой и бритый (даже брови сбривал) — носил пробковый шлем, парусиновые штаны и читал Киплинга. Он любил рассказывать про Англию, хотя там и не был.
Архитектор, сдвинув шлем на затылок, шагал из угла в угол, курил трубку и говорил:
— Немцы — народ механический. Главная их цель — мировая гегемония, как на суше, так и на море. В англичанах же… тут — мысль!.. Разум! Наука! Сила…
И пока он вытряхивал табак, Кирилл Михеич спросил:
— Как насчет подрядов-то, Егор Максимыч? Церква-то неужто не мне дадут? Я ведь шестнадцать лет церкви строю…
Архитектор передвинул шлем на ухо и лихо сказал:
— Давайте мы с вами, Кирилл Михеич, в готическом стиле соорудим… Скажем, хоть хохлам в пример.
— Зачем же хохлам готический? Они молиться не будут… И погром устроют — церковь разрушат и нас могут избить. Теперь насчет драки — свободный самосуд.
Шмуро насунул шлем на брови, и соответственно этому голос его поредел:
— Такому народу надо ограниченную монархию… А если нам колокольню выстроить в готическом? Ни одной готической колокольни не строил. Одну колокольню?
— Колокольню попробовать можно. Скажем, в расчетах ошиблись.
Шмуро кинул шлем на кровать и сказал обрадованно:
— Тогда мы с вами кумыса выпьем. Чаным!
Киргиз принес четверть с кумысом.
— Слышали? — спросил Шмуро. — Комиссар Запус приехал.
— Много их. Так, насчет церквей-то, как? У меня сейчас и лес и кирпич запасен. Вы там…
— Можно, можно. Только вы политикой напрасно не интересуетесь. В Лондоне или даже в какой- нибудь Индии — просыпается сейчас джентльмен, и перед носом у него — газета. Одних объявлений — шестнадцать страниц…
— Настоящая торговля, — вздохнул Кирилл Михеич. — Жениться не думаете?
— Нет? А что?
— Так. К слову. Жениться человеку не мешает. Невесту здесь найти легко можно. Если на казачке женишься — лошадей в приданое дадут.
— Вы, кажется, на казачке женились? Много лошадей получили?
— В джут[1] все подохли. Гололедица… ну, и того… высохли. Пойду.
— Сидите. Я вам про Запуса расскажу, комиссара.
— Ну их к богу! Я насчет церквей и так… вот коли рабочие не идут на работу, как с ними? Закона такого нет?
— Рассчитать.
— Только? Кроме расчета — никаких свободных самосудов?..
— Нельзя.
На улицах между домами — опять золотистая пыль. Как вода на рассвете — легкая и светлая. Домишки деревянные, островерхие — зубоспинные и зеленоватые стерляди. У некоторых домов — палисадники. В деревянных опоясачках пыльные жаркие тополи, под тополями, в затине — кошки. Глаз у кошки золотой и легкий как пыль.
А за домами — Иртыш голубой, легкий и розовый. За Иртышом — душные нескончаемые степи. И над Иртышом — голубые степи, и жарким вечным бегом бежит солнце.
Встретился протоиерей Смирнов. Был он рослый, темноволосый и усы держал как у Вильгельма. А борода, как степь зимой, не росла, и он огорчался. Голос у него темный с ядреными домашними запахами, словно ряса, говорит:
— На постройку?
Благословился Кирилл Михеич, туго всунул голову в шляпу.
— Туда. К церкви.
Смирнов толкнул его легонько, — повыше локтя. И, спрятав внутри темный голос, непривычным шопотом сказал:
— Ступайте обратно. От греха. Я сам шел — посмотреть. Приятно, когда этак…
Он потряс ладонями, полепил воздух:
— …растет… Небо к земле приближается… А вернулся. Квартала не дошел. Плюнул. У святого места, где тишина должна, — птица и та млеет сборище…
— Каменщики?
Когда протоиерей злился — бил себя в лысый подбородок. Шлепнул он тремя пальцами, и опять тронул Кирилла Михеича выше локтя:
— Заворачивайте ко мне. Чаем с малиновым вареньем, дыни еще из Долона привезли, — угощу.
— На постройку пойду.
— Не советую. Со всего города собрались. Комиссар этот, что на пароходе. Запус. Непотребный и непочтительный крик. Очумели. Ворочайтесь.
— Пойду.
Шлепнул ладонью в подбородок. Пошел, тяжело вылезая ногами из темной рясы, — мимо палисадников, мимо островерхих домов — темный, потный, гулом чужим наполненный колокол. Протоиерей Евстафий Владимирович Смирнов, сорока пяти лет от роду.
На кирпичах, принадлежащих Кириллу Михеичу, на плотных и веселых стенах постройки, на выпачканных известкой лесах — красные, синие, голубые рубахи. Крыльца, сутулые спины, привыкшие к поклажам — кирпича, ругани, кулаков — натянули жилы цветные материи, — красные, синие, голубые, слушают.
И Кирилл Михеич слушает. Раз пришел…
На бывшей исправничьей лошади — говорящий. Звали ее в 1905 году Микадо, а как заключили мир с Японией — неудобно — стали кликать: Кадо. Теперь прозвали Императором. Лошадь добрая, Микадо так Микадо, Император так Император — ржет. Копытца у ней тоненькие, как у барышни, головка литая и зуб в тугой губе — крепкая…
И вот на бывшей исправничьей лошади — говорящий. Волос у него под золото, волной растрепанный на шапочку. А шапочка-пирожок — без козырька и наверху — алый каемчатый разрубец. На боку, как у казаков, — шашка в чеканном серебре.
Спросил кого-то Кирилл Михеич:
— Запус?
— Он…
Опять Кирилл Михеич:
— На какой, то-есть, предмет представляет себя?
И кто-то басом с кирпичей ухнул:
— Не мешай… Потом возразишь.
Стал ждать Кирилл Михеич, когда ему возразить можно.
Слова у Запуса были розовые, крепкие, как просмоленные веревки, и теплые. От слов потели и дымились ситцевые рубахи, ветер над головами шел едкий и медленный.
