— Куды ей? Здесь.
— Спит?
— Я почем знаю. Ну, что нового?
Опять так же лениво, Артюшка ответил:
— Все хорошо. Я пойду к Олимпиаде.
— Иди.
Сел снова за письменный стол Кирилл Михеич, в окно на постройку смотрит. Поликарпыч прошел. Кирилл Михеич крикнул ему в окно!
— Ворота закрой. Вечно этот Артюшка полоротит.
Вспомнил вдруг — капитан Артемий Трубычев и на тебе — Артюшка. Как блинчик. Надо по другому именовать. Хотя бы Артемий. И про Фиозу забыл спросить.
В Олимпиадиной комнате с деревянным стуком уронили что-то. Вдруг громко с болью вскричала Олимпиада. Еще. Бросился Кирилл Михеич, отдернул дверь.
Прижав коленом к кровати волосы Олимпиады, Артюшка, чуть раскрыв рот, бил ее кнутом. Увидав Кирилла Михеича, выпустил и, выдыхая с силой, сказал:
— Одевайся. В гостиницу переезжаем. Будет в этом бардаке-то.
— То-есть как так в бардаке? — спросил Кирилл Михеич. — Я твоей бабой торговал? Оба вы много стоите.
— Поговори у меня.
— Не больно. Поговорить можем. Что ты — фрукт такой?
И, глядя вслед таратайке, сказал:
— Ну, и слава богу, развязался. Чолын-босын!..
Вечером он был в гостях у генеральши Саженовой. Пили кумыс и тяжелое крестьянское пиво. Яков Саженов несчетный раз повторял, как брали «Андрея Первозванного». Лариса и Зоя Пожиловы охали и перешептывались. Кирилл Михеич лежал на кошме и говорил архитектору Шмуро:
— Однако вы человек героинский и в отношении прочих достоинств. Про жену мою не слыхали? Говорят, спалил Запус Лебяжье. Стоит мне туда с'ездить?
— Стоит.
— Поеду. Кабы мне сюды жену свою. Веселая и обходительная женщина. Большевиков не ловите?
— На это милицыя есть.
— Теперь ежели нам на той неделе начать семнадцать строек, фундаменты до дождей, я думаю, подведем.
— Об этом завтра.
— Ну, завтра, так завтра. Я люблю, чтоб у меня мозги всегда копошились. Я тебе аникдот про одну солдатку расскажу…
— Сейчас дело было?
— Ну, сейчас? Сейчас каки аникдоты. Сейчас больше спиктакли и дикорации. Об'ем!..
Варвара в коротеньком платьице, ярко вихляя материей, плясала на кошме. Вскочил учитель Отчерчи и быстро повел толстыми ногами.
Плясал и Кирилл Михеич русскую.
Генеральша басом приглашала к столу. Ели крупно.
Утром, росы обсыхали долго. Влага мягкая и томящая толкалась в сердце. Мокрые тени, как сонные птицы, подымались с земли.
Кирилл Михеич достал семнадцать планов, стал расправлять их по столу и вдруг на обороте — написано карандашом. Почерк мелкий как песок. Натянул очки, поглядел: инструкция охране парохода «Андрей Первозванный». Подписано широко, толчками какими-то — «Василий Запус».
Книга вторая
Комиссар Васька Запус
(Продолжение)
I
Идя обратно, — с озера, — у пашен, где крупное и твердое жнивье, Запус увидал волка. Скосив на- бок голову, волк подбористой рысью пробежал совсем близко. Запус заметил — в хвосте репейники, а один бок в рыжей глине.
Запус (так: «репейники, вцепилось, круглое, пуля, убить») дернул руку к пуговице кобуры. Волк сделал высокий и большой, словно через телегу, прыжок. Запус тоже подпрыгнул, стукнул каблуками и закричал:
— Ау-ау-ау!..
И дальше, всю дорогу до сеней просфирни, Запус смеялся над растерянным волчьим хвостом:
— Как тряпица!.. Во-о-олк… Во-о-оет!.. Ко-оро-ова!.. Корова, а не волк, черти! Ха-а-а!.. Тьфу!
Напротив сеней, подле воды, в боте (долбленой лодке) сидел Коля Пимных. Голова у Пимных маленькая, как бородавка, а удилище в руке висело, как плеть. В садке неподвижно лежали золотисто- брюхие караси, покрытые кровавыми полосами — точно исхлестанные.
Запус остановился у бота и, глядя через плечи Пимных, спросил:
— Просфирня дома?..
Голос Пимных был гулкий, но какой-то гнилой.
— Мое какое дело? Ступай, узнаешь. Это ты с матросами-то приехал? Оку-урок! Землю когда мужикам делить будешь, мне озеро в рыбалку вечную отдай.
— Рыбачишь?..
Пимных встречал Запуса каждый день. Ночами приходил к ферме, где стоял отряд. Со стога, против фермы, долго с пискливым хохотом глядел на костры. А в деревне, встречая Запуса, задавал чужие вопросы.
— Карась удочку берет, когда шипишка в цвету, знай. Карася счас ловят сетью али саком, можно ветшей. Ты не здешний?..
— Удочку зачем тебе?
— Это не удочка, а удилище. Только леска для отвода прицеплена, дескать, хожу на рыбалку. Бывает, что отнимают, скажут, буржуй.
— Отымут?.. Кто?
— Все твои, дизентеры. Ты им когда земли нарежешь? Пущай они осядут, не мешают. Сам-то какой губернии? Я все губернии знаю — Полтавскую, Рязанскую, Вобласть царя Донского — атамана Платова… В вашей губернии как баб боем берут…
Он вдруг широко блеснул белками глаз, пискливо засмеялся:
— В каждой губернии на бабу свой червяк, как на рыбу. — Где бьют, где щекочут.
Запус повернулся к просфирниным сеням. Пимных, густо сплевывая в воду, бормотал поверья о бабах. Руки у него липко щелкали, точно ощупывая чье-то потное тело, голос облеплен слюной. Запус обернулся: губы у Пимных были жилистые, крепкие, как молодая веревка.
— Ты, Васелий, к просфирне зачем?..
— В армии тебе надо служить, а не лодырничать.
Пимных прикрыл губы ладонью — нос у него длинный и тонкий, точно палец. Ладонь — в тине, да и весь он из какой-то далекой и неживой тины. Гнилой гноистый голос:
