Комендант Освенцима. Автобиографические записки Рудольфа Гесса

в Дахау я пережил такой случай. Были вскрыты совместные махинации унтерфюреров СС и заключенных. Четверых членов СС суд Мюнхена — эсэсовских судов тогда еще не было — приговорил к большим срокам лишения свободы. Этих четверых в полной форме провели перед всем охранным батальоном, а затем Айке лично разжаловал их и с позором выгнал из СС. Он лично сорвал с них эмблемы, петлицы и знаки различия и отправил их в роты, а затем распорядился передать их органам правосудия для отбытия наказания. После этого он воспользовался случаем для всяких поучений и наставлений. Он сказал, что предпочел бы переодеть этих четверых в униформу заключенных, наказать их палками и отправить к их дружкам за колючую проволоку. Однако РФСС не одобрил бы такого поступка.

Такая же судьба ожидала всякого, кто свяжется с теми за колючей проволокой. Все равно, с преступными намерениями или из сострадания. И то, и другое предосудительно. Даже тень жалости обнажит перед «врагами государства» слабое место, которое они тут же используют. Какое бы то ни было сострадание «врагам государства» недостойно эсэсовца. Неженкам нет места в их рядах, и лучше им как можно скорее перебраться в монастырь. Он может использовать только твердых, решительных мужчин, беспрекословно выполняющих любые приказы. Они не зря носят «мертвые головы» и заряженное оружие. Они — единственные солдаты, в мирное время днем и ночью противостоящие врагам, врагам за колючей проволокой!

Разжалование и изгнание уже само по себе было мучительной процедурой, которое принял к сердцу каждый солдат, особенно я, переживший такое впервые. Но еще больше пищи для размышлений дало мне наставление Айке. Ведь о «врагах государства» — «врагах за колючей проволокой» — я не имел ясного представления, я просто не знал их. Вскоре я должен был познакомиться с ними как следует!

Через полгода моей службы в подразделении Айке неожиданно издал приказ, по которому все старшие фюреры и унтерфюреры исключались из подразделения и отправлялись на лагерную службу. В том числе и я. Меня в должности блокфюрера переводили в шутцхафтлагерь. Мне это совсем не понравилось. Вскоре появился Айке, и я подошел к нему с рапортом. Я попросил его в виде исключения отправить меня обратно в подразделение — ведь я душой и телом был солдат, и только желание снова стать солдатом вообще привело меня в кадры СС.

Он хорошо знал мой жизненный путь и поэтому считал меня — благодаря испытанному на своей собственной шкуре опыту общения с заключенными — особенно пригодным. Никто не был пригоден для работы в шутцхафтлагере больше, чем я. Кроме того, он не мог сделать исключения. Его приказ останется неизменным. Мне следовало подчиниться: ведь я был солдатом! Ведь я же сам этого хотел. Я тут же затосковал по прежнему нелегкому полю деятельности, о суровом, но свободном пути, по которому шел раньше.

Но дороги назад уже не было! Странные чувства овладевали мной, когда я вступил в новый круг деятельности. В новый мир, с которым мне предстояло быть связанным ближайшие десять лет. Конечно, я сам шесть лет пробыл заключенным, я хорошо знал жизнь заключенных, знал обычаи этой жизни, её светлые, но еще больше мрачные стороны, все её движущие силы и все её нужды. Однако концентрационный лагерь был для меня внове. О колоссальной разнице между жизнью в тюрьме, арестном доме, и жизнью в концлагере мне только предстояло узнать. Я узнавал и изучал ее снизу доверху, часто больше и основательнее, чем мне этого хотелось бы.

Вместе с еще двумя новичками — Шварцхубером и Реммеле, который позднее стал начальником команды в Айнтрахтхюте[35]меня отправили к заключенным, не дав набраться опыта на должностях шутцхафтлагерфюрера или рапортфюрера.

Вечером я довольно смущенно стоял на перекличке перед доверенными мне заключенными, которые с любопытством разглядывали своего нового компанифюрера — так тогда назывался блокфюрер. Лишь позже я смог узнать, какие вопросы были написаны на их физиономиях.

Мой фельдфебель — так тогда назывался блокэльтесте — содержал роту, которую позднее стали называть словом «блок», в полном порядке. Он и его компаньоны — штубенэльтесте — были политзаключенными, старыми убежденными коммунистами, но при этом бывшими солдатами, которые охотно рассказывали о своих солдатских временах. Подвергнутых принудительным работам заключенных, которые в большинстве своем попадали в лагерь совершенно опустившимися, они приучили к порядку и чистоте так, что мне не приходилось говорить на этот счет ни слова. Заключенные тоже старались не бросаться в глаза. Ведь от их фюрера, от их трудовых достижений зависело, будут ли они освобождены по истечении полугода, или для воспитания понадобится еще один квартал либо полгода!

Вскоре я познакомился поближе с людьми из моей роты численностью в 270 человек и уже мог решать вопрос об их готовности к освобождению. За время моей службы в качестве блокфюрера лишь некоторых из них мне пришлось переводить, как неисправимых, в шутцхафтлагерь для асоциальных. Они крали всё, что попадалось им на глаза, уклонялись от любой работы и были неряшливы во всём. Большинство из них освобождалось по истечении предписанного срока. Рецидивов почти не имелось.

Если они не имели по несколько судимостей или другие отметины антиобщественного поведения, заключение все же угнетало их. Они испытывали стыд — особенно пожилые, которые прежде не вступали в конфликт с законом. Их наказали потому, что из-за своей твердолобости, из баварского упрямства они многократно уходили со своей работы, или слишком любили пиво, или совершили другие проступки, которые привели их к прогулам, давшим, однако, ведомству по труду повод водворить их в лагерь. Но все они переносили тяготы лагерной жизни более или менее стойко, ибо знали наверняка, что по окончании своих сроков будут выпущены на свободу.

Иначе обстояло дело с девятью десятыми других обитателей лагеря. Это были: рота, [состоявшая из] евреев, эмигрантов, гомосексуалистов, иеговистов, рота асоциальных и семь рот политических заключенных, преимущественно коммунистов. Сроки ареста этих политзаключенных были совершенно неопределенными. Они зависели от непредвиденных факторов. Данным заключенным это было известно, и такую неопределенность они переносили очень тяжело. Уже только эта причина делала их лагерную жизнь мучением. Я говорил об этом со многими трезвомыслящими, благоразумными политзаключенными. Все утверждали в один голос: можно было вынести все тяготы лагерной жизни — произвол эсэсовцев или лагерного актива, суровую дисциплину, многолетнее принудительное сожительство, однообразие будней, но только не неизвестность срока заключения. Это разрушало даже самую сильную волю. Неопределенность срока заключения, — а его продолжительность часто зависит от совершенно ничтожных чиновников, — это, по моим наблюдениям и выводам, фактор, который оказывает самое плохое, сильнейшее воздействие на души заключенных. Профессиональный преступник, приговоренный, например, к 15 годам тюрьмы, знает, что он выйдет на свободу не позднее этого срока, а еще вероятнее, значительно раньше. Политзаключенный в КЛ, водворенный туда зачастую на основании невнятного доноса или усилиями недоброжелателей, направляется в КЛ на неопределенное время. Его срок может продлиться год, он может продлиться десять лет. Ежеквартальный пересмотр ареста, предписанный в отношении немецких превентивно арестованных, был только формальностью. Решение зависело от инстанции, которая подвергала аресту. А она ни в коем случае не хотела допустить ошибку. Жертвой оказывался заключенный, навсегда переданный «на усмотрение» отправившей его в лагерь инстанции. Его протесты и жалобы не имели смысла. При благоприятных обстоятельствах иногда случались, в порядке исключения, «пересмотры», которые заканчивались внезапным освобождением. Но всё это были исключения. Как правило же, продолжительность срока определялась произволом судьбы.

Три вида надзирателей и охранников имелись равным образом в следственном изоляторе, в тюрьме и в концентрационном лагере. Они могли превратить жизнь заключенного в ад, но могли и облегчить само по себе тяжелое существование заключенного, сделать его переносимым.

Злонамеренные, изначально злые, грубые, подлые натуры видели в заключенном лишь объект, на котором они могут безнаказанно выместить свои, нередко извращенные, страсти, стремления, свои комплексы неполноценности. Они не знали ни сострадания, ни каких-либо других теплых чувств. Они использовали любую возможность для того, чтобы помучить вверенных им заключенных, особенно тех, которые не могли их переносить, — начиная с мелких придирок и кончая омерзительнейшими махинациями, высвобождением своих темных инстинктов и истязаниями — каждый по своим наклонностям. Особенно они радовались душевным мукам своих жертв. Никакие запреты не могли удержать их от разгула недобрых