буденовском шлеме Емельян стал походить на уволенного в запас красноармейца, что, видимо, притупляло бдительность милиции. Однако в конце концов он все-таки попался.
Задержанного с поличным Хоботишкина доставили в кабинет начальника милиции, и здесь, за начальственным столом, Емельян не то с испугом, не то с радостью увидел своего дальнего родственника по материнской линии Ерофея Ниловича Колоскова, который до революции часто бывал в их доме. Колосков тоже с первого взгляда узнал Емельяна — уж очень сильно тот походил на отца. Не долго думая, Емельян «пустил слезу», что, мол, уже несколько месяцев не может подыскать в Томске подходящую работу и, чтобы не подохнуть с голоду, вынужден подрабатывать торговлей. Хмуро выслушав его, Ерофей Нилович стал расспрашивать об отце. Емельян принялся вдохновенно врать. Дескать, отец самым первым из березовцев вступил в колхоз, передал туда все свое хозяйство вместе с крупорушкой, но вот, мол, у него самого, у Емельяна, нет расположенности к крестьянскому труду, а поэтому и отпросился он из колхоза для трудоустройства в городе.
— Какую же работу здесь ищешь? — спросил Колосков.
— Милиционером хочу устроиться, — нагло заявил Хоботишкин.
Ерофей Нилович прочитал его «колхозную» справку и отрицательно повел головой:
— Нет, родственник, с таким документом в милиционеры ты не годишься. Почему в Красной Армии не служил?
— Не взяли по здоровью, — на этот раз Емельян сказал правду.
Колосков подумал:
— Рабочим на наш конный двор пойдешь?..
Хоботишкин растерялся:
— А возьмут туда?
— Я поручусь за тебя, но предварительно уплати штраф за сегодняшнее правонарушение.
— У меня ни копейки нет, — заканючил Емельян.
— Деньги одолжу. С получки рассчитаешься, — сухо сказал Колосков.
Так Емельян Хоботишкин оказался в числе конюхов, ухаживающих за лошадьми районного отделения милиции. Жить он продолжал у Муртазина. Старый Рафаил Валеевич был огорчен выходом из дела компаньона, однако в жительстве не отказал. Милицейский конюх — это, хотя и небольшая шишка, но все- таки своего рода ширмочка для прикрытия дома от подозрения.
Летом 1932 года Емельяну выделили комнатку в общежитии, где проживали одинокие милиционеры и другие сотрудники отделения. Хоботишкин тут же купил крепкий чемодан, уложил туда вырытую ночью в университетской роще торбу и, замкнув надежным навесным замком, засунул в угол под железную кровать с казенной постелью. Ни с кем из сослуживцев Емельян дружбы не заводил. Жизнь шла тоскливо. Свободными от работы вечерами, когда одиночество становилось невмоготу, он уходил на улицу Татарскую к старику Муртазину и до полуночи слушал рассказы Рафаила Валеевича о прошлой жизни. На ломаном русском языке «просвещал» скорняк Емельяна и в юридических вопросах. Иной раз к старику забегали компаньоны, с которыми Муртазин завел дела после Хоботишкина. В один из вечеров здесь появился подвыпивший здоровенный мужчина с уголовными замашками. Узнав от старика, что Емельян имеет отношение к милиции, он бесцеремонно потребовал:
— Слышь, лягавый, душа из тебя винтом, добудь мне официальную бумагу о подтверждении личности Семена Павловича Губанова.
— Где я такую бумагу возьму, в конюшне? — попробовал отшутиться Хоботишкин.
— Где хочешь, сморчок, там и бери! — рыкнул мужчина и посмотрел на Муртазина: — Пахан-Раф, выдай лягашу за мой счет бумажный червонец для подмаза…
Старик без слов выложил на стол две пятирублевых купюры. Хоботишкин хотел отбояриться от сделки, но пятерки были такими новенькими, что у Емельяна аж дух захватило. Покосившись на деньги, он сказал:
— Справку колхозника попробую раздобыть.
Мужчина грозно сверкнул нетрезвыми глазами:
— Учти, «проба» должна быть настоящей. За липу, клянусь покойной мамой, секир-башку схлопочешь…
— Печать будет настоящая, — пообещал Емельян и в следующий вечер принес Муртазину справку.
Говорят, мир тесен. В этом Хоботишкин убедился в один из декабрьских дней 1932 года, когда, находясь в коридоре отделения милиции, увидел, как в кабинет к начальнику ввели задержанного «Губанова», а следом туда же вошел угрюмый кузнец Степан Половников. Скорее инстинктом самосохранения, чем умом, Емельян почувствовал, что дело для него запахло керосином. Затаившись у окна, он видел, как сидящий на улице в санях Федя — сын кузнеца рассматривал привязанного к коновязи оседланного Аплодисмента и как потом, выйдя от начальника, кузнец, нахлестывая, погнал свою лошадку не на базар, а вдоль улицы, ведущей из города.
Какой разговор состоялся в кабинете Колоскова и чего напугался Степан Половников, Емельян не знал, но не надо было иметь семи пядей во лбу, чтобы сообразить: если при Половникове у «Губанова» нашли колхозную справку — беды не миновать. Еще страшнее стало Емельяну от того, что Половниковы, конечно же, узнали председательского жеребца.
Впоследствии, на допросе, Хоботишкин пытался убедить Тропынина, будто вовсе не хотел убивать кузнеца, однако в конце концов вынужден был признать, что тайком угнал от коновязи Аплодисмента и погнался за Половниковыми с намерением выведать у Степана содержание разговора в кабинете начальника милиции, после чего застрелить и самого кузнеца, и его сына Федю, чтобы они не рассказали в колхозе, где находится председательский жеребец. О том, что Половниковы, отправляясь в дальний путь, наверняка прихватили с собой ружье, Емельян предполагал, но не думал, что они станут отстреливаться.
Вывалившись после перестрелки из седла, Хоботишкин не рискнул дальше гнаться за земляками. Да и раненый картечью Аплодисмент не мог бежать. Емельян с трудом отвел жеребца с дороги в лес и выстрелил ему в ухо:
В те сутки Хоботишкину надо было заступать на дежурство по конюшне в двенадцать часов ночи. Расставшись навсегда с Аплодисментом, Емельян заторопился в Томск. Будто на зло ему, разыгрался встречный ветер, переметающий поземкой и без того невидимую в темноте санную дорогу. Он ни за что не успел бы ко времени, если бы не подвернулся попутный почтовый извозчик из Юрги. От мелодичного звона колокольчика под дугой Хоботишкин мало-мальски успокоился. Однако, когда сменяющийся конюх сказал, что днем его разыскивал начальник милиции, внутри у Емельяна словно что-то оборвалось.
— Зачем я понадобился начальству? — спросил Хоботишкин.
— Об этом Ерофей Нилович не доложил, — усмехнулся конюх. — Приказано, как придешь на смену, немедленно явиться к нему.
Почти в бессознательном состоянии Хоботишкин вошел в кабинет Колоскова. Ерофей Нилович сурово посмотрел на него:
— Ты где пропадал?
— У старого хозяина квартиры картишками забавлялся, — мигом соврал Емельян и, заметив, что лицо Ерофея Ниловича еще более посуровело, торопливо добавил: — Мы не на деньги играем, а так это… в подкидного дурачка.
— Пока служишь у нас, прекрати всякую игру, — сделав ударение на слове «всякую», вроде бы с намеком сказал Колосков и, как показалось Емельяну, подозрительно спросил: — Не знаешь, кто теперь в Березовке председателем колхоза?..
— Когда я уезжал оттуда, был Афанасий Кирилыч Жарков, — вывернулся Емельян, похвалив себя в душе за то, что свою справку «оформил» задним числом, когда Жарков был еще жив.
— А Семена Павловича Губанова знаешь?
— Первый раз о таком слышу, — опять соврал Емельян.
Колосков показал губановскую справку:
— Посмотри, Жаркова ли здесь подпись?..
Перепуганный Хоботишкин уставился на свою собственную писанину, как баран на новые
