— Дак тот же Гринька-пасечник мог ему рассказать. До выпивки они мирно толковали. Парень спрашивал — почему, мол, он, Репей, на письмо не отписал. Гринька ему в ответ: «А чего, Шуруп, писать было?.. Когда из колонии уходил, русским языком сказал: ша!.. Забыл, что ли?..» Вот так… По-блатному больше объяснялись. Многие слова я и не запомнил…
Судя по тому, как старик к месту употреблял запомнившиеся ему жаргонные словечки, разговор Репьева с Шурупом он действительно слышал. Однако Антона мучил вопрос: все ли на самом деле было так, как рассказывает умирающий Екашев. Не сочиняет ли он чего-либо в свое оправдание?
В палату вошел Борис Медников, в этой больнице была его основная работа — хирургом. Пощупав у Екашева пульс, он показал Антону на часы — пора, дескать, закругляться. Екашев, заметив этот жест, встревожился:
— Обожди, доктор, обожди. Мне надо досказать Бирюкову главное. Слушай, Бирюков, слушай… Ушел тот Шуруп от меня часов в пять утра, а в восемь я сам за груздями подался. У поскотины поискал — нету. К пасеке — на грибное место — потопал, По пути Торопуня обогнал на самосвале, с Андрюхой Барабановым ехал. Подвезти хотел — я отказался, потому как задыхаюсь от бензинового духа в машине. Часу, наверно, не прошло, слышу, на пасеке будто из моего обреза пальнули. Я рядом, в колочке, находился. Думаю: «Мать родная! Этот Шуруп вполне может мой золотой крест у Гриньки заграбастать!» Со всех ног кинулся к избушке — из нее цыганка молодая мелькнула. Думаю: «Все! Накрылся золотой крест!» Не помню, как докандыбал до избушки, и обомлел — Гринька с кровавой грудью у телеги плашмя лежит… Злоба лютая глаза мне сразу застила. Как в лихорадке затрясло: «Чего можно у пасечника вместо креста взять?» Сгреб в охапку с телеги флягу с медом, доволок до березничка — жила лопнула. Вернулся к избушке, новые кирзачи на Гриньке увидал. Зачем такая роскошь мертвому? Потянул сапог — Гринька вроде рукой махнул и голову сдвинул набок. Сдуру выхватил я из корзинки сапожный нож, которым грузди резал… Больше Гриня не шевелился… Когда кирзачи стянул, просветление наступило. Вспомнил, что пасечник на моих глазах прятал крест под свою постель. Сунулся в избушку, руку — под матрас. На месте крест! От радости совсем рассудка лишился. Каким чудом сапоги Репьева домой припер, убей — не помню… — Екашев надсадно задышал. — Оправдай, Бирюков, меня перед народом. Разъясни суду, мол, лютая злоба разум старика помутила…
«Такая злоба, Степан Осипович, хуже называется», — хотел было сказать Антон, но, заметив, как лицо Екашева натужно стало синеть, промолчал. Медников быстро принес в палатку кислородную подушку. Следом вбежала медсестра. Чтобы не мешать им, Антон тихо вышел.
18. «Тайник в Госбанке»
Квартиру Ивана Екашева Голубев отыскал быстро, однако на продолжительные звонки никто не отозвался. Слава хотел уж постучать в соседнюю дверь, но та вдруг, как по щучьему велению, приоткрылась и невысокая полная женщина с любопытством спросила:
— Вам кого, молодой человек?
— Екашевых.
— На работе они.
Разговорившись, Голубев узнал, что это именно тот Иван Степанович Екашев — из Серебровки, и что действительно он трудится на кирпичном заводе, а Маруся — жена его — нянчится в целинстроевском детсадике. Поскольку Славу интересовал Иван Степанович, то он, поблагодарив женщину, направился к кирпичному заводу.
У заводских ворот стриженный наголо молодой парень любовался только что вывешенным фанерным щитом, на котором жизнерадостный большеротый забияка в комбинезоне, замахнувшись мастерком, похожим на саперную лопату, лаконично призывал: «СТРОИТЕЛЯМ РАЙОНА — ПРОЧНЫЙ КИРПИЧ». Ярко- синюю пустоту на щите заполняла парящая белокрылая птица. Слава остановился рядом с парнем, порассматривал вместе с ним щит и улыбнулся:
— Встретим «покупателя полноценной гирей»
Парень смущенно царапнул затылок:
— Профорг придумал. Я подсказывал, что двусмысленность получается, а он говорит: «Сойдет».
— Белый альбатрос на плакате зачем? В нашем районе такая птица не водится.
— Это чайка. Для композиции.
— Для композиции годится, — Голубев посмотрел па парня. — Сам почему не по моде подстрижен? Конфликт с обществом?
— В военно-морское училище хотел, но опоздал. Вернулся на завод, а профорг заставил наглядной агитацией заняться.
— Сам рисовал?
— Сам. Что, плохо?
— Для агитации хорошо… Слушай, где Ивана Степановича Екашева найти? Знаешь такого?
— Так это ж наш временный профорг!
— У вас до сих пор временное правительство?
Парень хмыкнул:
— Да нет… Постоянный профорг в отпуске, Иван Степанович его замещает. — Показал на заводскую контору: — В коридоре первая дверь налево.
За первой дверью налево оказался узенький длинный кабинетик, большую часть которого занимал покрытый зеленым сукном канцелярский стол с взлетающим каменным орлом над чернильным прибором, чудом сохранившимся с той поры, когда искусство переживало расцвет фундаментализма. Возле могучего стола приютился современный столик на тонких ножках, заставленный банками с кистями, гуашью и масляными красками. Возле стен выстроились новенькие мягкие стулья. На одном из них, у окна, плечистый смуглый мужчина с забинтованной левой рукой старательно оттирал смоченной, судя по запаху, ацетоном тряпочкой бурое пятно на зеленом брезентовом плаще-накидке.
— Вы Иван Степанович Екашев? — спросил Слава.
— Да, — спокойно подтвердил мужчина, не отрываясь от своего занятия. — Одну минуту. Ототру вот, чтобы не засохло…
— Кровь плохо оттирается, — взглянув на пятно, подсказал Слава. — Надо — в химчистку.
— Это не кровь — художник краской мазанул. На вешалке плащ висел. Чего этот живописец с кистью туда полез… — ворчливо ответил Екашев и, видимо, чтобы сгладить вынужденную паузу, стал объяснять: — Качество кирпича у нас плоховатым выходит. На днях комиссия из области была. Проверяли-проверяли и заключение вынесли, мол, кроме технических недоработок, имеются, так сказать, идейные упущения. Наглядная агитация, например, отсутствует. Вот теперь приходится в срочном порядке ликвидировать пробел. Хорошо, свой художник подвернулся… — Помолчав, вздохнул: — Агитация, понятно, дело нужное, только далеко на ней не уедешь. Новый карьер надо открывать — в старом добрую глину выбрали, но у нас руки не доходят. Уж очень велик спрос на кирпич стал, про дерево строители теперь совсем забыли… — Екашев поднес плащ к самому окну: — Вот, пожалуй, оттер кое-как…
— Профоргом здесь работаете? — стараясь издали подойти к сути, спросил Голубев,
Екашев повесил плащ на вешалку в углу кабинета и сел рядом с Голубевым у окна.
— Экскаваторщик я, член месткома, — показал забинтованную руку. — Поранил вот, бюллетеню. Вчера вызывает директор, говорит, мол, надо указание комиссии по наглядной агитации выполнять, а председатель местного комитета вернется из отпуска только через полмесяца. Не будем же мы его столько ждать. Потому как ты, Иван Степанович, профсоюзный деятель — берись за агитацию. В ней не рычаги двигать — головой соображать надо. Вот и соображаю, как могу…
— Что с рукой?
— Бытовая травма. Соседкин ухажер, крепко подгуляв, размахался столовым ножом. Я сунулся успокаивать, да неловко за нож схватился — до самой кости развалил ладонь. — Екашев посмотрел на погоны Голубева. — Неужели в милиции стало об этом известно?
