несообразности, я падал в изнеможении подобно разслабленным и ничего не мог ни видеть, ни слышать. Когда проходило такое оцепенение (иногда оно и прекращалось), то сменяли его слезы и уныние, а после продолжительных слез опять наступал страх, который смущал, разстраивал и потрясал мой ум. В такой буре я проводил прошедшее время; а ты не знал думал, что я живу в тишине. Но теперь я открою тебе бурю души моей: может быть ты за это простишь меня, прекратив обвинения. Как же, как открою тебе это? Если бы ты захотел видеть ясно, то нужно бы обнажить тебе мое сердце; но так как это не возможно, то постараюсь, как могу, по крайней мере в некотором тусклом изображении представить тебе мрак моего уныния; а ты по этому изображению суди о самом унынии. Представим, что дочь царя, обладающаго всею вселенною, сделалась невестою, и что она отличается необыкновенною красотою, превышающаго природу человеческую и много превосходящею всех женщин, и такою душевною добродетелию, что даже всех мужчин, бывших и имеющих быть, далеко оставляет позади себя, благонравием своим превышает все требования любомудрия, а благообразием своего лица помрачает всякую красоту телесную; представим затем, что жених ея не только за это пылает любовию к этой девице, но и кроме того чувствует к ней нечто особенное, и силою своей привязанности превосходит самых страстных из бывших когда-либо поклонников; потом (представим, что) этот пламенеющий любовию откуда-то услышал, что с дивною его возлюбленною намеревается вступить в брак кто-то из ничтожных и презренных людей, низкий по происхождению и уродливый по телу, и негоднейший из всех. Довольно ли я выразил тебе скорбь мою? И нужно ли далее продолжать это изображение. Для выражения моего уныния, я думаю, достаточно; для этого только я и привел этот пример; а чтобы показать тебе меру моего страха и изумления, перейду к другому изображению. Пусть будет войско, состоящее из пеших, конных и морских воинов; пусть множество кораблей покроет море, а отряды пехоты и конницы займут пространства полей и вершины гор; пусть блистает на солнце медное оружие, и лучи его пусть отражают свет от шлемов и щитов, а стук копий и ржание коней доносятся до самаго неба; пусть не видно будет ни моря, ни земли, а повсюду медь и железо; пусть выстроятся против них и неприятели — люди дикие и неукротимые; пусть настанет уже и время сражения; потом пусть кто нибудь, взяв отрока, воспитаннаго в деревне и не знающаго ничего, кроме свирели и посоха, облечет его в медные доспехи, проведет по всему войску и покажет ему отряды с их начальниками, стрелков, пращников, полководцев, военачальников, тяжело вооруженных воинов, всадников, копьеносцев, корабли с их начальниками, посаженных там воинов и множество сложенных в кораблях орудий; пусть покажет ему и все ряды неприятелей, свирепыя их лица, разнообразные снаряды и безчисленное множество оружия, глубокие рвы, крутые утесы и недоступныя горы, пусть покажет еще у неприятелей коней, как бы силою волшебства летающих, и оруженосцев как бы несущихся по воздуху, всю силу и все виды чародейства; пусть исчислит ему и ужасы войны — облака копий, тучи стрел, великую мглу, темноту и мрачнейшую ночь, которую производит множество метаемых стрел, густотою своею затеняющих солнечные лучи, пыль, потемняющую глаза не менее мрака, потоки крови, стоны падающих, вопли стоящих, груды лежащих, колеса обагренныя кровию, коней вместе с всадниками стремглав низвергающихся от множества лежащих трупов, землю, на которой все смешано — кровь, луки и стрелы, копыта лошадей и вместе с ними лежащия головы людей, рука и шея, голень и разсеченная грудь, мозги приставшие к мечам и изломанное острие стрелы, вонзившейся в глас; пусть исчислит и бедствия морского сражения — корабли, то сожигаемые среди воды, то потопляемые с находящимися на них воинами, шум волн, крик корабельщиков, вопль воинов, пену смешанную из волн и крови и ударяющуюся о корабли, — трупы, лежащие на палубах, утопающие, плывущие, выбрасываемые на берега, качающиеся в волнах и заграждающие путь кораблям; ясно показав ему ужасы воинские, пусть еще прибавит и бедствия плена, и рабство, тягчайшее всякой смерти, и сказав все это, пусть прикажет ему тотчас сесть на коня и принять начальство над всем этим войском. Думаешь ли ты, что этот отрок в состоянии будет даже выслушать такой разсказ, а не тотчас, с перваго взгляда, испустит дух?
13. Не думай, что я словами преувеличиваю дело; (так кажется) потому, что мы, заключенные в теле как бы в какой темнице, не можем видеть ничего невидимаго; а ты не считай сказаннаго за преувеличение. Если бы ты мог когда-нибудь увидеть глазами своими мрачнейшее ополчение и яростное нападение диавола, то увидел бы гораздо большую и ужаснейшую битву, нежели изображаемая мною. Здесь не медь и железо, не кони, колесницы и колеса, не огонь и стрелы и не подобные видимые предметы, но другие снаряды, гораздо страшнейшие этих. Таким врагам не нужно ни панцыря, ни щита, ни мечей и копий, но одного вида этого проклятаго войска достаточно, чтобы поразить душу, если она не будет весьма мужественною и еще прежде своего мужества не будет укрепляема Промыслом Божиим. Если бы возможно было, сложив с себя это тело, или и с телом, чисто и без страха собственными глазами видеть все ополчение диавола и его битву с нами; то ты увидел бы не потоки крови и мертвыя тела, но такое избиение душ и такия тяжелыя раны, что все изображение войны, которое я сейчас представил тебе, ты почел бы детскою игрою и скорее забавою, нежели войною: так много поражаемых каждый день! И раны эти причиняют смерть не такую, какую раны телесныя; но сколько душа различается от тела, столько же различается та и другая смерть. Когда душа получит рану и падет, то она не лежит безчувственною подобно телу, но мучится здесь от угрызений злой совести, а по отшествии отсюда во время суда предается вечному мучению. Если же кто не чувствует боли от ран, наносимых диаволом, тот нечувствительностию своею навлекает на себя еще большее бедствие, потому что, кто не пострадал от первой раны, тот скоро получает и вторую, а после второй и третью. Нечистый, видя душу человека безпечною и пренебрегающею прежними ранами, не перестает поражать его до последняго издыхания. Если хочешь узнать и способы его нападения, то увидишь, что они весьма сильны и разнообразны. Никто не знает столько видов обмана и коварства, сколько этот нечистый, чем он и приобретает большую силу; и никто не может иметь столь непримиримой вражды к самым злейшим врагам своим, какую имеет этот лукавый демон к человеческому роду. Если еще посмотреть на ревность, с какою он ведет борьбу, то в этом отношении смешно и сравнивать его с людьми; пусть кто нибудь изберет самых лютых и свирепых зверей и противопоставит его неистовству, тот найдет, что они весьма кротки и тихи в сравнении с ним; такою он дышет яростью против наших душ! Притом и время тамошняго сражения кратко, и при краткости его бывает много отдыхов. И наступившая ночь, и утомление от сражения, и время принятия пищи, и многое другое обыкновенно дает воину отдохновение, так что он может снять с себя оружие, несколько ободриться, оживиться пищею и питием, и другими многими средствами возстановить прежнюю силу. А в борьбе с лукавым никогда нельзя ни сложить оружия, ни предаться сну для того, кто желает всегда оставаться нераненым. Необходимо избрать одно из двух: или, сняв оружие, пасть и погибнуть, или всегда вооруженным стоять и бодрствовать. Этот враг всегда стоит с своим ополчением, наблюдая за нашею безпечностию и гораздо более заботясь о нашей погибели, нежели мы — о своем спасении. Особенно трудною борьбу с ним делает для непостоянно бодрствующих то, что он невидим нами и нападает внезапно (это наиболее причиняет множество зол). И ты желал, чтобы в этой войне я предводительствовал воинами Христовыми? Но это значило бы — предводительствовать для диавола. Если обязанный распоряжаться и управлять другими будет неопытнее и слабее всех, то, по неопытности предавая вверенных ему, он будет предводительствовать более для диавола, нежели для Христа. Но зачем вздыхаешь? Зачем плачешь? Не плача достойно то, что теперь случилось со мною, но веселия и радости.
