«Образ буди верным… верою…» (Ап.Павла к Тимофею). От пастыря люди теперь ждут веры прежде всего. И не какой-либо иной, но той, которую исповедует Святая Православная Церковь, той, которая содержится в Священном Писании и Предании, которой дышат молитвы и сердца народа.
Что же есть вера вообще, как состояние души? Может ли человек жить без какой бы то ни было веры?
История философских или социологических систем, не говоря уже о собственно религиозных, не знает подобной совершенной изоляции человека, такого немыслимого существа, в котором отсутствовало бы требование религиозного идеала. Человек тяготеет к тому, что превышает его собственные силы, что увеличивает его ценность, что обогащает и живит, не приводя при этом к жизненным противоречиям, воспринимается им, как данность или же как искомая реальность, но ни в коем случае не как миф, как результат воображения, как не сущее. К этому Сущему он стремится, как часть к целому.
Тяга к Целому отнюдь не является монополией или «заблуждением» одних только «церковников», но есть жизненная функция всякой человеческой души, всякой системы мыслей.
«Вера утверждается не на мудрости человеческой, но на силе Божией» (1 Кор. 2, 5), ибо «мудрость мира сего — безумие пред Богом».
Прот. А. Соболев говорит: «Святая Церковь различает четыре рода веры: веру бесовскую (Толкование на Апостола Иакова), лишенную дара любви и ведения, веру человеческую, гадательную, колеблемую сомнениями (Апостол Фома, Апостол Петр), веру Божию, «действуемою любовью» (Апостол Павел), движущую горами, и веру мертвую, словесную, бездеятельную» (Иак. 11,17) [91].
Как же определяет понятие веры сам Апостол Павел? В Послании к Евреям (глава 11)) он пишет: «Вера есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом». То есть, ожидаемое нами и предвозвещенное древним, получает в нас свое оформление, становится органической частью нашего существа и существования. Отсюда мы получаем сознание прочности этого ожидаемого (как прочно и достоверно все наше сознание) и, не имея еще в составе нашего духовного опыта, как данность, еще не «видя» обетованного нам, мы уверяемся в его неизбежном явлении, в том, что оно уже есть реальность, что оно уже существует, как замысел в абсолютной реальности Божества…
Святой Апостол Павел отвечает и на вопрос о происхождении веры. Он говорит, что «мы веруем по действию державной силы (Иисуса Христа)» (Еф. 1,19). И дальше: «благодатию вы спасены чрез веру, и сие не от вас, — Божий дар» (Еф. 2,8). Державная сила благодати дарует человеку все. Чем живет его дух: упование, любовь, мудрость и веру. Но взращиваем мы веру нашими усилиями в борьбе с нашей косностью, недоверием, маловерием, слабоволием. Господь дает нам дар веры, как приточный талант, а обращаем его в рост мы сами. Поэтому и требует от нас Спаситель иметь «веру Божию», полную, мощную, потому и учит веровать непоколебимо, что получим просимое в молитве (Мк. 11), возбуждая тем самым нашу свободу веры.
Вера стоит пред юным пастырем, как задача! Она требует от него ежечасного упражнения в богомыслии, молитве, чтении Священного Писания. Мы можем научиться ей при помощи державной силы благодати и научить вере вверенные нам души. Они, видя веру нашу, не смогут остаться незатронутыми ею. И по вере их будет им явлен Христос.
О чистоте пастыря
Понятие чистоты человека не является специфически — христианской мыслью. Религии древнего Востока уже содержали его в их аскетических учениях, как например, Ведды или буддизм. У индусов чистота была непременным и предварительным условием самоуглубления (интроспекции) для достижения высших степеней духа, управляющего телом. Буддисты доселе сохранили культ о чистоте телесной, как подобии совершенной чистоты их бога. Древне — иудейская религия, и ныне Талмуд, предписывают как телесную, так и нравственную чистоту «избранному народу»… Тяга к «чистоте вообще» свойственна человеку как цивилизованному, так и примитивному дикарю, как например, родна ему тяга к величавой и мирной красоте природы. Не является ли это неудалимое подсознательное влечение чуть слышным, затухшим отголоском позабытого зова: «Адам! Где ты..» Не есть ли оно бледное отражение погасшего Эдемского света, в котором первый человек и общий наш прародитель мог ежеминутно зреть Лик Божий чистым своим сердце?.. В подвальных многовековых галереях Соломонова храма всегда находились большие сосуды для обрядовых омовений, а царь — пророк и поэт поднял представление об обрядовой чистоте, достигамой водою и постом, на высоту её духовного понимания. В своем пятидесятом псалме он молит Бога уже о чистоте сердца, об обновлении всей души, как бы разрывая тем самым с великой традицией, где чистота обычно понималась как чистоте тела, упражняемого в аскетической гимнастике дыхания, воздержания и управления волею и мыслями. В этом, именно, духовном аспекте понятие чистоты было заимствовано апостолом Павлом и перешло к отцам Церкви, как учение Предания о сущности и условиях чистоты сердца. Эта последняя только и может занимать внимание всякого христианина — подвижника. И хотя весь вопрос в его целом является предметом изучения в специальной богословской дисциплине — Аскетике, мы коснемся его вследствие тех требований, которые предъявляют пасомые к их пастырю.
Жизнь и личность пастыря должны быть чисты, то есть, не должны содержать в себе ничего из того «житейского» обычного неряшества, душевного непорядка, которое осуждается даже в менее ответственных пред Богом мирянах. Люди говорят: «чистая душа», «нравственно чистый человек», «чистые возвышенные стремления» и т. п.
Чистота природная, о которой говорит Господь в Евангелии (Мф.19), как о «чистоте скопцов, которые из чрева матери родились так, хоть и является даром Божиим, все же малоценна, малозначуща в очах Божиих»[92]. Она есть качество пассивное. Но «есть скопцы, — продолжает Христос, — которые сделали сами себя скопцами для Царствия Небесного». И чтобы никто не подумал, что Господь проповедует здесь просто физическое самооскопление, Он прибавляет: «Кто может вместить, да вместит». Здесь говорится о чистоте, достигаемой свободою человека в процессе его становления, борьбы с собой. Это активная чистота души и духа есть уже великая добродетель, есть такое качество, на которое взирает Бог. Духовная чистота есть, прежде всего, свобода от всего, что оскорбляет благодать Божию и богоподобие человека, свобода от всякой внутренней скверны, исходящей из сердца, откуда «исходят злые помыслы, убийства, прелюбодеяния, любодеяния, кражи, лжесвидетельства, хуления» (Мф. 15, 18–20), свобода от всех страстных влечений души.
Святитель Филарет Московский говорит нам о Деве Марии примерно такие слова: «Посвященная Богу в невинном Своем детстве, чтобы пребывать неизменно чистою, Она стала первым основанием несокрушимым ангельской на земле жизни. Всякий брак рождает только человека и лишь одна чистая девственность была достойна родить Богочеловека» (по памяти).
Всем, а особенно пастырям душ, указывается здесь направление пути для стяжания чистоты сердца. Если тленным людям невозможно достичь высоты и чистоты Девы Нетленной, то ангелоподобная чистота не закрыта от их воли к очищению себя, да узрят Бога (Заповеди блаженства). Здесь смысл монашеского подвига девства. Кому же из пастырей женатых девство закрыто, остается иной подвиг — целомудрия в самом браке. Оно вполне в нем достижимо, если пастырь видит в браке прежде всего таинственную сторону и его великую тайну — союза Христа и Церкви (Апостол Павел) и лишь после этого рассматривает брак, как повеление деторождения.
Есть священнические семьи, где муж и жена, хотя и не гнушаются друг другом (что было бы просто охулением таинства брака!) и рождали детей, но преуспели в совершенном устранении животно-похотного влечения. «Просвети … тело мое Твоею страстию бесстрастною» (Вечернее правило). Это вершина земного брака, который и на небесах не расторгается, но в Царствии Божием, как свидетельствует Сам Спаситель, где люди «не женятся и не посягают», пребывая в чистоте духовного их союза. Там нет и самой греховной плоти. Греховность не может побеждаться еще и в нашей жизни бдительным, неустанным наблюдением над проявлениями животной жизни нашей природы, контролем над словами и встречами нашими, над чтением
