комнату, иногда подымал секретаря райкома с постели. Не было случая, чтоб Ващенков возмутился, повернул от дверей неурочного посетителя. Высокий, сутуловатый, с длинными руками, неловко болтающимися у самых колен, с замкнутым лицом и внимательным взглядом маленьких, глубоко запавших глаз, одним своим видом он вызывал уважение. Я довольно часто наблюдал за ним на собраниях: всегда сосредоточенно озабочен, быть может, потому, что дела в районе не блестящи. Прежний секретарь Хомяков переусердствовал - сдавал на мясопоставку дойных коров, даже быков-производителей отправлял под нож, - за что и полетел с работы.
Вызывает неспроста! И я не ошибся.
По кабинету Ващенкова вышагивал Лубков, о чем-то говорил, при моем появлении оборвал себя на полуслове.
Коротко остриженная голова слишком кругла, сглажена, напоминает шляпку только что проклюнувшегося из земли подберезовика. Лицо щекастое, румяное, моложавое, по нему никак не подумаешь, что у этого человека дочь десятиклассница. Одет он с претензией на моду. А в нашем городе своя мода, не столичная и отнюдь не западная, - узкие брючки не признаются. Пухлую, выдающуюся вперед грудь Лубкова обтягивает перехваченная широким ремнем гимнастерка, ноги упрятаны в просторнейшие бриджи, напоминающие юбку, широкими складками они ниспадают на узенькие хромовые сапожки.
В сутуловатой осанке Ващенкова чувствовалось что-то подчеркнуто бесстрастное, судейское. Он утомленно взглянул на меня, попросил садиться.
- Анатолий Матвеевич, - голос глуховатый, мягкий, но какой-то отрешенный, таким голосом можно разговаривать и с ребенком, и с человеком, в неправоте которого убежден, - у вас в школе произошел досадный случай! Думается, что его надо принимать как сигнал какой-то опасности? Не так ли?
- Так, - ответил я.
Ващенков секунду-другую глядел мне в лицо своими запавшими голубыми глазами.
- Очень хорошо. Какие вы приняли меры?
Меры?.. Пощечина Тоси - 'не верю!'. Метель, мечущаяся в пустынном городе, бессонная ночь, голова, распухшая от мыслей, разговор с десятым классом, Костя Перегонов, Саша Коротков, снова Тося Лубкова, наконец - педсовет... Можно ли все это втиснуть в привычную до зевоты фразу: принял меры.
- Меры... Я уже не думаю о них.
Лубков, услышав мой ответ, застыл, как охотничья собака, почуявшая в камышах уток.
- Как вас понять? - вежливо осведомился Ващенков.
- Хочу, чтобы школа жила по-новому, а это несколько шире, чем принять обычные меры.
- По-новому... Переворот?
- В какой-то степени.
- Значит, этим признаете, что до сих пор вы неверно работали?
- Приходится признавать.
- Сколько лет вы директором?
- Двадцать.
- И теперь считаете, что в течение двадцати лет вы действовали ошибочно?
- Не во всем, а в чем-то да.
- Ваша школа была, кажется, не на плохом счету?
- Считалась одной из лучших по области.
Ващенков замолчал, не сводя с меня испытующего взгляда. И тут вступил в разговор Лубков. Энергично вышагивая по крашеному полу, он обрушился на меня:
- Разве можно верить этому? Двадцать лет работы! Школа пользовалась заслуженным успехом. Вдруг перечеркнуть все крест-накрест. Не-ет, т-варищ Махотин, эт-то что-то подозрительно. Не тогда вы впадали в ошибки и заблуждения, а теперь! Да, да! Вглядитесь в себя, с вами что-то произошло. И что-то очень странное...
- Простите, - перебил я его, - вы когда-нибудь в жизни признавались себе, что не правы, что можете ошибиться?
- Я т-варищ Махотин, готов прислушаться к любой критике, а вот вы... Вместо того чтобы принять меры, действовать решительно, пресечь в корне зародыш религиозного дурмана, вы сейчас перед нами рассуждаете о каком-то перевороте, о начинании новой жизни. Готовы даже бить себя в грудь, отказаться от своих прошлых заслуг. Это рисовка! Это желание прикрыть благодушными рассуждениями свою бездеятельность!..
И пошел, и пошел... Я пережидал. Ответственный райкомовский работник, и вдруг - его родная дочь верует в бога. Он не из тех, кто колеблется и сомневается. Раз дочь подвела, значит, она - враг, и он, ее отец, не допустит мягкотелости. Он искренен в своем негодовании.
Ващенков перебил его:
- Попробуем разобраться: в чем же ваши ошибки, Анатолий Матвеевич?
- Шесть лет назад я, скажем, выпустил из школы Костю Перегонова...
- Так, - склонил голову Ващенков.
- Вчера этот Перегонов с легким сердцем требовал исключить Тосю Лубкову из комсомола...
- Правильно требовал! - заявил Лубков.
- Исключить, когда ваша дочь, товарищ Лубков, собралась бросить школу, значит, оттолкнуть ее от себя к верующим, выбросить ее из нашей жизни. Жестоко?.. Да, но Перегонов не жесток по натуре. Он просто не понимает, мы не научили его этому. Разве не грубейшая ошибка - наша ошибка, моя!
И Лубков вновь вскипел:
- Грубейшая ошибка - потворствовать, спускать, не понимать, что принципиальное, строгое наказание есть своего рода воспитание. Да, да! Если на заседании бюро мне по заслугам влепят выговор с занесением в личное дело, что ж, по-вашему, я должен считать - бюро действует ради одной лишь любви к наказанию? Нет, оно пытается воспитать меня, а на моем примере и других!
- Хотите угрозами заставить думать иначе? Не получится. Угрозами можно запугать человека, он сделает вид, что думает, как вам угодно. Сделает вид, не больше того. Можно палкой поднять с постели больного, но от этого он не станет здоровым.
- Ты бы сел, Юрий Петрович. От твоего мелькания в глазах рябит, - с легкой досадой попросил Ващенков.
Лубков понял, что ему предлагают помолчать, опустился на стул, прямой, с отведенными назад плечами, выпуклой грудью, ладонями, симметрично положенными на колени, - ни дать ни взять божок, нагоняющий страх на идолопоклонников.
Ващенков навалился на стол.
- Рассказывайте.
И я стал рассказывать о наших делах: индивидуализм, разобщающий в школе людей, учеба, основанная на требованиях - выполняй сам, отвечай за себя, атмосфера дискуссий и споров, которая заставит сообща искать, сообща думать, объединит учеников...
Худощавое лицо Ващенкова с большим нависшим носом, как всегда, выражало бесстрастную, вежливую замкнутость, но из темных глазниц неяркие голубые глаза глядели напряженно, пытливо. Человек в человеке, один - обычный, скучноватый, другой - таинственный, не совсем для меня понятный.
Ващенков долго молчал, наконец провел крупной рукой по лбу.
- Что-то похожее я уже слышал... От других учителей...
- Почему другие учителя не должны об этом думать - назрело, - ответил я.
- Да... - Ващенков снова погладил лысеющий лоб. - Двадцать лет работали...
Лубков решил - Ващенков колеблется, ему нужна поддержка, вновь подал голос:
- От лукавого! Пытаетесь достать ухо через голову!
Ващенков встал, протянул мне через стол свою широкую ладонь.
- Действуйте... Если нужно, буду рад помочь.
Лубков прикусил язык.
