20
Жена Евгения Ивановича упавшим голосом несколько раз переспросила через дверь:
- Да кто же это?
- Откройте, пожалуйста. Это я - Махотин.
- Какой такой Махотин?
- Это я, Анатолий Матвеевич, директор школы. Мне нужно поговорить с вашим мужем.
Только после такого пояснения непослушные руки принялись отодвигать неподатливую задвижку.
Ударившись в темных сенцах головой о какие-то полки, я наконец вошел в комнату. Молодое, с правильными, выразительно неподвижными чертами лицо жены Морщихина было бледно, глаза, застывшие и округлившиеся, уставились на меня испуганно.
- Прошу прощения, что так поздно, - довольно-таки сумрачно извинился я. - Где же Евгений Иванович?
А Евгений Иванович уже сам появился из другой комнаты, в просторной нательной рубахе, заправленной в брюки, из-под брючного ремня сквозь рубаху выпирает круглый живот, ворот распахнут, видна волосатая грудь, на его грубоватом, губастом мужицком лице ни смущения, ни удивления, только маленькие глаза косят в сторону сильней, чем всегда.
- Садитесь, Анатолий Матвеевич, - просто сказал он, подвигая стул.
Мы уселись. Хозяин повернул ко мне широкое лицо, но взглядом уперся куда-то в угол.
- Настя, - негромко попросил он, - собери-ка на стол. Самовар поди еще не остыл.
- Не нужно! - решительно возразил я. - Я пришел поговорить с вами с глазу на глаз.
- Настя, иди к себе, - тем же ровным, негромким голосом, упорно глядя в угол, приказал Морщихин.
И только тут я заметил, что он волнуется, у него чуть приметно дрожат губы.
Хозяйка тихо, как тень, качнулась к двери, с боязливой бережностью прикрыла ее.
Электрическая лампочка из вылинявшего шелкового абажура освещала чистую, без единого пятнышка, без единой морщинки, скатерть на столе. В углу комнаты - загруженная книгами этажерка. Над приземистым узеньким диванчиком - незатейливый коврик, посреди коврика застекленная фотография женщины, первой жены Евгения Ивановича. На другой стене в такой же рамке репродукция рафаэлевской 'Сикстинской мадонны'. Ничто не напоминает, что в этих стенах живет верующий. Обычное скромное жилье сельского учителя. Неужели за стеной, в другой комнате - иконы?!
Морщихин продолжал сидеть передо мной чинно, сложа руки на скатерти, отведя глаза в угол.
- Вы догадываетесь, на какую тему предстоит разговор? - спросил я.
- Догадываюсь, - ответил он, дрогнув губами. - Я даже ждал вас...
- Догадываетесь и о последствиях нашего разговора?
Лицо Морщихина потемнело, он медленно перевел на меня глаза, и я в них увидел тоску.
- Анатолий Матвеевич, - заговорил он приглушенно, - я вас десять... Нет, даже одиннадцать лет знаю...
- До сих пор и я считал, что знаю вас.
- Я всегда видел в вас высокопорядочного, по-настоящему благородного и справедливого человека...
- К чему сейчас комплименты?
- Это не комплименты, это мое глубокое убеждение. И оно мне подсказывает, что вы меня поймете...
- Начнем наш разговор не с середины, а с самого начала, - перебил я его. - Вы работаете в школе, которая, как и все школы в нашей стране, стоит за материалистическое воспитание детей. Не так ли?
Морщихин уныло кивнул крупной головой.
- Ваши же взгляды прямо противоположны задаче школьного воспитания. Не так ли?
- Кому мешают мои взгляды? Я же их не афишировал, даже больше того, всячески прятал.
- Встаньте на минутку на мое место и ответьте за меня: могу ли я быть уверен, что, скажем, в истории с Тосей Лубковой вы ничем не замешаны? Так же, как вы скрывали свои убеждения, так вы могли и скрывать свое влияние на некоторых учеников.
Морщихин тяжело зашевелился за столом, заговорил, бросая на меня свои мимолетные, тоскливые взгляды.
- Анатолий Матвеевич, да, я верующий, да, я уже много лет молюсь, да, я и душой и сознанием признаю бога. Но это мое глубоко личное дело, если можно так сказать, собственность моей души. Я никого не подпускал к этому и не собираюсь подпускать. Анатолий Матвеевич, скажите: какой страшной клятвой поклясться перед вами, что за все время моей работы с вами ни одного слова ни с одним учеником я не обронил о вере?
Широкое, с раздвинутыми скулами лицо Евгения Ивановича расцвело пятнами, невысокий, плоский лоб нахмурился, залоснился испариной, глаза беспокойно гуляли по сторонам, встречались с моим испытующим взглядом, и в эти короткие секунды, я видел в них просьбу, какую-то глухую, безнадежную.
Я пришел к нему, чтоб обличить, вырвать признание. И не то чтобы я поверил в его искренность, нет, клятвенные заверения, просящие взгляды - не слишком-то веские доказательства, но у меня против желания появилось сомнение - могу ли я не доверять ему целиком?
- С одной стороны - бог, с другой - пестование людей, отрицающих этого бога. Простите, Евгений Иванович, но для меня дико выглядит такое духовное двурушничество. Непонятно, как в этом положении может существовать человек?
Морщихин, уставясь в угол, пожал плечами.
- А что мне оставалось делать? Я преподаватель математики, другой специальности не имею. Стать дон-кихотом, воевать, не надеясь на победу, остаться без куска хлеба?.. Нет, не могу. Преподношу понятия о логарифмах, об уравнениях, о квадратных корнях, благо мое преподавание в стороне от больных вопросов. Если я не сказал в стенах школы в пользу существования бога, то и против бога я не обронил ни слова. Живу и молчу, был доволен, что меня не трогали, не влезали в душу.
- А если б была возможность воевать?
Снова неловкое подергивание плечом.
- Ну какой я воин...
Мы помолчали. Я продолжал разглядывать Евгения Ивановича. По книгам, по старым сказаниям я много слышал об отшельниках, во имя служения богу добровольно замуровывавших себя в кельях. Предо мной сейчас сидел отшельник нового типа. Не старец с патриаршей бородой, не истощен постами и молитвами, носит не тряпье, не вериги, а приличные костюмы, сорочки, галстуки, ходит в кино, встречается каждый день с людьми, а все-таки в стороне от них, все-таки отшельник. Жить среди людей и быть им чужим - это даже страшней удаления на пустынное житье. Там можно обо всем забыть, занимать досуг молитвами, слушать пение птиц, наблюдать цветение трав, умиляться божьему творению - ничто не отвлекает, предоставлен сам себе. А тут каждый день встречайся со знакомыми, беседуй о делах, прилежно занимайся этими делами и помни ежеминутно, что люди не разделяют твоих взглядов, от них нужно скрываться, отмалчиваться. Отшельничество на людях - годы, десятилетия, до гробовой доски! Не значит ли это - посадить свою душу за решетку! Подумать только - десять лет мы знали его!
- Как-то даже не укладывается в голове, что учитель, мой сотоварищ искренне убежден в существовании бога, - произнес я.
- Я бога представляю не таким, каким он нарисован на иконе. Для меня бог - некое духовное начало, толчок к существованию галактик, звезд, планет, всего того, что живет и плодится на этих планетах, от простейших клеток и кончая человеком... Впрочем, зачем мне вам рассказывать. Мои взгляды неоригинальны, вы их знаете.
- Взгляды обычного идеалиста.
