я глядела, как будто во сне, и значение слова «Отчизна» открывалось, как Волга, в окне. В той Отчизне, суровой, непраздной, прохиндействовать было - что красть у рабочих, у площади Красной, у деревни Великая Грязь. Было - с разными фразами лезли, было - волю давали рукам, ну, да это не страшное, если в крайнем случае и по щекам. И скисали похабные рожи, притихали в момент за столом. В основном-то народ был хороший. Он хороший везде в основном. Но меж теми, кто ели и пили и в окне наблюдали огни, пассажиры особые были - чем-то тайным друг другу сродни. Так никто не глядел на вокзалы и на малости жизни живой изнуренными глазами, обведенными синевой. Возвращались они долгожданно, исхудалые, в седине, с Колымы, Воркуты, Магадана, наконец возвращались к стране. Не забудешь, конечно, мгновенно ни овчарок, ни номер ЗК, но была в этих людях вера, а не то чтобы, скажем, тоска. И какое я право имела веру в жизнь потерять, как впотьмах, если люди, кайля онемело, не теряли ее в лагерях! А однажды в ковбойках и кедах к нам ввалился народ молодой и запел о туманах и кедрах над могучей рекой Ангарой. Танцевали колеса и рельсы. Окна ветром таежным секло. «А теперь за здоровье Уэллса!» - кто-то поднял под хохот ситро. И очкарик, ученый ужасно, объяснил мне тогда, что Уэллс был писатель такой буржуазный и не верил он в Братскую ГЭС. Я к столу подошла робковато и спросила, идя напролом: «А меня не возьмете, ребята?» И ребята сказали: «Возьмем!» И я встала, тайгу окликая, вместе с нашей гурьбой озорной, не могучая никакая над могучей рекой Ангарой. Потревоженно гуси кричали. Где-то лоси трубили в ответ. Мы счастливо стояли, братчане, в нашем Братске, которого нет. А имущество было у Нюшки - пара стоптанных башмаков, да облупленный нос, да веснушки, да неполных семнадцать годков. Впрочем, был чемоданчик фанерный с незаманчивым всяким тряпьем, и висел для сохранности верной небольшенький замочек на нем.
