Становилось все чаще мне плохо, не смотрела почти на еду... Но зачем же, такая дуреха, я сказала об этом ему?! Смерил взглядом холодным и беглым и, приемничком занят своим, процедил: «Я, конечно, был первым, но ведь кто-то мог быть и вторым...» «Семилетку в четыре года!» - бились лозунги, как всегда, а от гадости и от горя я бежала не знаю куда. Я взбежала на эстакаду, чтобы с жизнью покончить враз, но я замерла истуканно, под собой увидев мой Братск. И меня, как ребенка, схватила с беззащитным укором в глазах недостроенная плотина в арматуре и голосах. И сквозь ревы сирен и смятенье голубых электродных огней председатель и Ленин смотрели, и те самые, из лагерей. И кричала моя деревушка, и кричала моя Ангара: «Как ты можешь такое, Нюшка? Как ты можешь?» И я не смогла. От бригадных девчат и от хлопцев положенье скрывая с трудом, получив полагавшийся отпуск, я легла на девятом в роддом. Я металась в постели ночами, и под грохот и отблески ГЭС появился наш новый братчанин, губошлепый, мокрехонький весь. Появился такой неуемный и хватался за все, хоть и слаб. Появился, ни в чем не виновный, и орал, как на стройке прораб. И когда его грудью кормила, председатель, я слез не лила. В твою честь я сынишку Трофимом, хоть не модно, а назвала. Я вникала в свое материнство, а в палату ко мне между тем поступали цветы, мандарины, погремушки, компоты и джем. Ну, а вскоре сиделка седая, помогая надеть мне пальто, сообщила: «Вас там ожидают...» И, ей-богу, не знала я - кто. И, прижав драгоценный мой сверток и, признаться, тревогу тая, на ногах закачавшись нетвердых, всю бригаду увидела я. И расплакалась я неприлично, прислонившись ослабло к стене. Значит, все они знали отлично, только виду не подали мне. Слезы лились потоком - стыдища!.. Но, меня ото слез пробудив, «Дай взглянуть-то, каков наш сынишка...» - грубовато сказал бригадир. Мне народ помогал, как сберкнижка.
